Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
момента, число подделок древних артефактов умножилось[214]. Деятельность гуманистов, антиквариев, переводчиков, копиистов и изготовителей подделок предполагала существование критической дистанции в отношении прошлого, которое следовало реконструировать или воссоздать[215].
8
Отношение к прошлому служит фоном рассуждений Валлы в его «Oratio in principio studii», инаугурационной лекции, произнесенной в университете Рима 18 октября 1455 года[216]. Обширность Римской империи, говорил Валла, способствовала распространению самых разных занятий через соперничество и соревновательность. Отдельный скульптор или художник никогда не сумел бы достичь совершенства в собственном искусстве, если бы работал в одиночестве. Квинтилиан сравнил слова с монетами: Валла уподобил латынь деньгам – как инструменту, благодаря которому осуществляется самый разнообразный интеллектуальный и торговый обмен[217]. Изобретение монеты стимулировало циркуляцию товаров; аналогичным образом, существование общего языка – латыни – позволило развить интеллектуальную жизнь в провинциях Римской империи. Цицерон родился в Арпине, Вергилий – в Мантуе, Сенека – в Кордове, Тит Ливий – в Падуе, Присциан – в Кесарии, Ульпиан (великий римский юрист) – в Финикии. После падения империи входившие в нее азиатские и африканские регионы вновь вернулись в варварское состояние. В Европе же Римская церковь защитила латынь, воспользовавшись ею одновременно в качестве сакрального и бюрократического языка. Под покровительством понтификов словесность и искусства расцвели вновь.
Перед нами одно из первых свидетельств (если не абсолютно первое), в котором слово «Европа» используется в культурном, а не в чисто географическом значении[218]. Европа как наследница Римской империи становилась отдельной цивилизацией со своими отличительными чертами, основанной на соперничестве и торговле, связанной одним языком (народные языки не упоминались). В похвале сохранившей латынь Римской церкви, конечно, заметен оттенок искательства: Валла только что перешел на службу к папе. Менее очевидным и, если я не ошибаюсь, прежде не отмеченным был источник Валлы – «Церковная история» Евсевия Кесарийского, которую он уже активно использовал в работе о Константиновом даре. Напомнив о похвале христианству, которую, по легенде, произнес император Тиберий, Евсевий писал: «Небесный Промысл заронил в него эту мысль с особой целью, чтобы Евангельское слово [logos] вначале беспрепятственно прошло по всей земле» (II, 2, 6)[219].
С точки зрения Евсевия, равно как и по мнению Валлы, Римская империя сыграла провиденциальную роль. Однако в инаугурационной речи Валлы «logos» из первой главы Евангелия от Иоанна («sermo», как переведет Эразм спустя более чем пять столетий) превратился в «Latina lingua»[220]. Так распространение христианства превратилось в распространение словесности и искусств.
Инаугурационная лекция Валлы сегодня звучит как пророчество о неотвратимой европейской экспансии, о явлении, в рамках которого отношение к античной цивилизации и, в частности, к риторике имело, как мы только начинаем понимать, важное значение. Имеет смысл исследовать этот сюжет на примере одного конкретного случая.
Глава 3
Голос другого. Об одном бунте туземцев с Марианских островов
1
В последние тридцать лет взаимодействие между историей и антропологией открыло новые и важные пути исследований. Недавно ситуация несколько изменилась. В отношения между двумя дисциплинами все чаще стал вовлекаться третий участник – теория литературы. Историки и антропологи узнали о существовании нарративных функций, авторской позиции, имплицитного читателя и других менее известных понятий. Потенциально такой ménage à trois [тройственный союз – фр.] весьма полезен. Впрочем, до сих пор его результаты оставались по большей части довольно двусмысленными. Зачастую тексты интерпретировались как автономные миры или же как пространства, чья связь с внелитературной реальностью в конечном счете не поддавалась определению. Подобные скептические выводы не кажутся мне само собой разумеющимися. Я постараюсь доказать противоположный тезис, а именно что более глубокая рефлексия над литературным измерением текста способна усилить стремление к референциальности, которое в прошлом объединяло историков и антропологов.
Я проанализирую одну из страниц книги, опубликованной в Париже в 1700 году, – «L’ Histoire des Isles Marianes, nouvellement converties à la Religion chrestienne; et de la mort glorieuse des premiers Missionnaires qui y ont prêché la Foy» («История Марианских островов, недавно обращенных в христианскую религию, и о славной кончине первых миссионеров, проповедовавших там веру»). Автор книги, французский иезуит Шарль Ле Гобьен, руководитель («procureur») миссий в Китае, в 1698 году напечатал «Histoire de l’édit de l’Empereur de la Chine en faveur de la religion Chrestienne» («Историю указа китайского императора в пользу христианской религии») – один из текстов, спровоцировавших знаменитый спор о «китайских обрядах». В приложении к «Истории указа» Ле Гобьен оправдывал благосклонное отношение иезуитов к китайским церемониям, включая «почести, оказываемые Конфуцию и покойникам»[221]. Следует добавить, что в период с 1702 до своей смерти в 1708 году Ле Гобьен издал первые восемь томов «Lettres édifiantes et curieuses» («Назидательных и любопытных писем»), известнейшего во всей Европе собрания посланий, которые французские миссионеры-иезуиты, рассеянные по всему миру, отправляли в Париж[222].
На странице, которую я процитирую ниже, Ле Гобьен описывал первый этап бунта, в процессе которого в 1685 году туземцы безуспешно пытались изгнать испанцев, с 1565 года обосновавшихся на Марианских островах, архипелаге к востоку от Филиппин[223]. Молодой испанец пошел в лес за древками для крестов и был убит при загадочных обстоятельствах. В столице Гуама, главного острова Марианского архипелага, испанцы арестовали нескольких туземцев, заключили их в тюрьму, а затем отпустили. Атмосфера накалилась. Знатный местный житель по имени Юрао искусными речами («des discours étudiez») подстрекал соплеменников восстать против европейцев и изгнать их с острова. В изложении Ле Гобьена Юрао сказал следующее:
Европейцам следовало бы <…> оставаться у себя дома. Нам не требовалась их помощь, дабы жить счастливо. Мы довольствовались тем, что давали нам наши острова, мы пользовались их благами, ни о чем другом не помышляя. Обретенные благодаря европейцам познания лишь умножили наши потребности и разожгли желания. Они порицают нас за то, что мы не носим одежд. Однако если бы в сем действительно имелась надобность, природа позаботилась бы об этом. Почто навязывать нам одежды, раз это вещь весьма праздная? Почто стеснять наши ноги и руки под тем предлогом, что их надобно прикрыть? Они трактуют нас как дикарей, считают нас варварами. Следует ли им верить? Не видим ли, что под личиной просвещения и исправления наших обычаев они развращают нас? Не видим ли, что у нас похищают ту исконную простоту, в коей мы пребывали? Не ведет ли это к утрате нашей свободы, кою должно почитать более дорогой, нежели самая жизнь? Силятся убедить, будто делают нас счастливыми, и многие из
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
