крупном городе были десятки тысяч беспризорных? К примеру, в Челябинске их насчитывалось 48 000, в Оренбурге — 55 000, в Симбирске (с 1924 года переименован в Ульяновск) — 36 000, в Уфе — 50 000–60 000 и т. д.38
Случалось и так, что семья не радовалась возвращению ребенка, поскольку им самим нечего было есть, и тогда мучения начинались по новой: дети — к тому времени подростки, имевшие опыт жизни в городе, на вокзале, в приемнике-распределителе — снова садились на поезд и возвращались в беспризорную жизнь, при этом они часто становились легкой добычей преступного мира и, как следствие, неизбежно оказывались в тюрьмах и лагерях. В Москву!
Приехав в Москву, беспризорники сталкивались с обманутыми надеждами и искали пристанища в других городах, но, убедившись, что и там не лучше, возвращались в столицу. Ася Калинина отмечала в своем докладе, что любимым местом для них оставалась Москва. А в годы НЭПа в этом мегаполисе, вернувшемся к бурной экономической и торговой жизни, наличие беспризорных казалось нелепым парадоксом. Этот парадокс язвительно высмеивает Михаил Булгаков в рассказе, датированном январем 1923 года: на Тверской улице, в центре Москвы, ошеломленные граждане, раскрыв рты, идут за мальчиком и дивятся на него, как на доселе невиданное чудо: у него на животе не было лотка со сладостями и папиросами, он не дрался со сверстниками, не курил, не ругался скверными словами и был прилично одет. Это был какой-то «сверхъестественный мальчик»:
Нет, граждане. Этот единственный, впервые встретившийся мне мальчик шел, степенно покачиваясь и не спеша, в прекрасной уютной шапке с наушниками, и на лице у него были написаны все добродетели, какие только могут быть у мальчика 11–12 лет.
Нет, не мальчик это был. Это был чистой воды херувим в теплых перчатках и валенках. И на спине у херувима был р-а-н-е-ц, из которого торчал уголок измызганного задачника.
Мальчик шел в школу 1-й степени у-ч-и-т-ь-с-я39.
Другой известный советский писатель, Константин Паустовский, в автобиографической «Повести о жизни» с горечью и иронией вспоминал, как его покоробила инициатива некоего Функа, который наладил производство сапожного крема и развернул рекламную кампанию, призывая москвичей им пользоваться. Нелепость, даже насмешка: тысячи беспризорных шлепали по улицам Москвы заскорузлыми босыми ногами и понятия не имели, зачем эта «идеальная чистота», обещанная нэпманом Функом.
В главе «Ночные поезда» грустной и светлой «Книги скитаний», шестой книги автобиографического цикла «Повесть о жизни», написанной в 1963 году, Паустовский вспоминает эпизод конца 1924 года: встречу с группой беспризорных в ночном пригородном поезде, на котором он возвращался из Москвы в Пушкин в компании с Александром Зузенко, бывшим капитаном дальнего плавания.
Москва была полна беспризорными. Их вылавливали, увозили в колонии, но они снова возникали на улицах и рынках, ходили стаями, играли в карты в глухих закоулках, спали в подъездах и в пустых асфальтовых котлах, воровали, выпрашивали папиросы и пели по трамваям блатные песни, отбивая такт деревянными ложками.
Вплотную с беспризорными я встретился в ночном пригородном поезде. Это случилось поздней осенью перед жестокими морозами 1924 года.
Однажды мы с Зузенко вошли в плохо освещенный вагон. Ярко светили только фонари на платформе. Их свет проникал внутрь вагона сквозь забрызганные дождем окна. Дождь лил холодный, упорный, с ознобом. В углу вагона шевелилась груда серого тряпья.
— Нетопыри! — сказал Зузенко.
Это были беспризорные. Они лежали вповалку на полу, прижавшись друг к другу, прикрывая собой самого маленького мальчика лет восьми. Свет фонаря падал на него, и первое, что я заметил, это его большие глаза без слез, а потом — дрожь, ужасную неудержимую дрожь его высохшего маленького тела. Он дрожал так, что в ответ на его дрожь позванивало расшатанное стекло в окне вагона. Лежавшие по сторонам мальчишки натягивали на него полы своих рваных «клифтов».
«Клифтами» или «жакетами» называлась одежда беспризорных — кофты или пиджаки с чужого, взрослого плеча, — длинные, ниже колен, с болтающимися рукавами. От времени, пыли и грязи «клифты» приобретали одинаковый мышино-серый цвет и блестели, будто смазанные маслом.
В рваных, обвисших карманах этих «клифтов» хранилось все имущество беспризорников — «марафет»40, ножи, папиросы41, корки хлеба, спички, засаленные карты и обрывки грязных бинтов. Под «клифтами» даже не было истлевших рубах, а желтело озябшее зеленоватое тело, расчесанное в кровавые полосы.
— Не трусить, Царевич, — проговорил осипшим голосом мальчик постарше. — В Мытищах отогреемся.
Вошел кондуктор, посветил на беспризорников фонарем, выругался и прошел мимо.
Мы сели поодаль. В вагоне, кроме нас, почти не было пассажиров. А те немногие, что вошли, сидели тихо и будто ничего не замечали.
— А ну, пацаны! — вдруг сказал Зузенко. — Желающие покурить — вали сюда!
Встал и подошел только мальчик постарше.Остальные — их было трое — продолжали лежать.
Мальчик сел на скамью против нас, поджал босые ноги, жадно закурил, длинно сплюнул и сказал, поглядывая на слабо блестевший морской герб (так называемый «краб») на фуражке Зузенко:
— Ты, моряк, красивый сам собою...
— Заткнись, пацан! — оборвал Зузенко.
Но мальчик, глядя в сторону, вдруг запел во весь хриплый детский голос:
Позабыт, позаброшен
С молодых, юных лет,
Я остался сиротою,
Счастья, доли мне нет!
— Ты это брось! — повторил Зузенко. — Не до шуточек. Дружок твой пропадает вконец.
— Это Шурка Царевич, — объяснил беспризорник. – А я зовусь Летчик.
— Есть предложение, — так же спокойно сказал Зузенко. — Нельзя его так оставлять.
— Ага! — равнодушно ответил Летчик и высморкался в длинный, как труба, черный рукав. — Второй день горит, аж светится.
— Так вот! Айда к нам в Пушкино. У нас дача. Одну комнату протопим, переживете несколько дней, а там видно будет. Дальше будете действовать по своему усмотрению. Нельзя такого пацанчика загубить.
— А вы нас не зацапаете?
— Балда! — сказал, всерьез обидевшись, Зузенко. — Я капитан дальнего плавания. Понял? А это писатель.
— Шамовку дадите? — спросил Летчик. — На всех, на четверых?
— А ты, видно, и вправду дурак!
— Счас! — ответил Летчик и подсел к своим.
Они долго шептались, потом Летчик вернулся и небрежно сказал:
— Братва соглашается.
У меня на даче пустовало пять комнат. Рядом с моей была самая большая. Она обогревалась той же печкой, что и моя. Никого и ни о чем не надо было спрашивать, — хозяин дачи жил в Москве, и я видел его всего один раз.
Когда мы привели на дачу беспризорных, печка была еще теплая от утренней топки.
В кладовой
