когда Робина Селинга пригласили на официальное опознание, он сломался. И мы услышали его невеселую историю. Я постараюсь ее воспроизвести достаточно точно, но не нарушая слова, которое мы дали в обмен на это признание.
Почти четверть века назад Робин еще играл и участвовал в турнирах. Однажды, он тогда очень нуждался в деньгах, а материальное положение снукириста часто зависит от его успехов у биллиардного стола, ему предложили участие в договорном матче. Деньги ему действительно были жизненно необходимы, а достать нужную сумму было негде, так бывает иногда. Он все равно проиграл бы этот матч, а тут ему предложили очень много денег всего лишь за то, что он оформит проигрыш с определенным счетом, и он пошел на эту сделку. Тогда оказалось все просто и гладко. Никто ничего не заподозрил. Но Селинг чувствовал себя преступником, он мучился, ему снились кошмары. И он не придумал ничего лучшего, чем рассказать о своем проступке другу. И этим другом был Саймон Ковальски. Робин не представлял, чем это может для него обернуться. Нет, Саймон не выдал его, он мастерски находил поводы, чтобы напомнить о том, что он владеет тайной, способной разрушить всю жизнь семьи Селинга, тем самым он с каждым годом наращивал страдания доверившегося ему друга. Теперь Робина мучили не только угрызения совести, но еще и страх быть опозоренным перед обществом, перед друзьями, перед близкими. Селинг понимал, что любой намек Ковальски мог обрушить его жизнь. Скорее всего, он преувеличивал опасность, ведь Саймону было важно владеть тайной, а, если тайны не будет, то и владеть будет нечем. Но страх не ведает логики. Селинг не мог даже утешиться мыслями о самоубийстве, ведь в этом случае позор падет на его близких, а это еще страшнее было осознавать. И он терпел, пока мог. А потом незаметно его стала посещать мысль, что единственным хранителем его тайныявляется Ковальски, который и сам ему об этом часто напоминал.
И вот созрел план. Затем подвернулся случай. И на сей раз все тоже прошло гладко. Но теперь он не чувствовал угрызений совести. Он вздохнул свободно.
Я должна предупредить читателя, что в моей повести нет настоящих имен, поэтому не стоит примерять описанную ситуацию ни на одного судью, когда-либо судившего снукерные матчи. Да и случаи такие больше не повторялись, насколько мне известно. И да, я сочувствую именно Селингу. Я считаю, что доводить человека до состояния, когда он готов совершить убийство, не менее страшно, чем совершить само убийство.
Эпилог
Что значит для игроков и болельщиков снукера число 147, мы поняли только тогда, когда, побывав на турнире, благодаря заботам Инесс, увидели множество счастливых лиц вокруг того, кто набрал эти замечательные баллы за один подход к снукерному столу. Я не помню сколько ходов сделал игрок, но после каждого его удара, шар обязательно падал в лузу. И так до тех пор, пока на столе не остался только белый шар, который, как мы поняли, забивать нельзя. Игрока поздравляли все: и друзья, и соперники, и болельщики с обеих сторон.
Позднее, когда мы собрались в доме у комиссара, мы не могли не вспомнить это необычное дело. Тем более, что у каждого из нас остались свои вопросы. Мы получили не все ответы, но как смогли, выстроили общими усилиями полную картину происшедшего.
Попробую подвести некоторые итоги и внести ясность.
Тамара Рубик, по данным экспертизы, вовсе не была дочерью Саймона Ковальски, что ее совсем не огорчило. Она не стала богатой наследницей, но могла освободиться от ненужных сомнений и переживаний.
Шейле и Джорджу Карски еще предстоит судебное разбирательство по поводу их спорного бизнеса, но это уже другая история.
Селингу предстояло предстать перед судом. Он вызвал у меня противоречивые чувства.
С одной стороны, мне было его жаль. Но меня мучил вопрос: был ли он уверен, что от яда, которым он напичкал курятину, поданную на стол бывшему другу, не пострадают те, кто был в тот вечер в гостях у Саймона Ковальски.
Рассказы
Александр КАЗАРНОВСКИЙ
ЖИЗНЬ-ГИМЕЛ
Весна в тот год обрушилась на Москву предсказанно, но все равно внезапно. Сугробы потемнели, потекли черными ручейками, чтобы под неожиданно жаркими лучами превратиться в пар, а затем уже в преддверии июня замести город тополиным пухом.
Но была в тот год и иная весна. Свихнувшаяся власть, рубя сук, на котором сидела, еще два года назад вздумала выпустить джинна внутренней свободы из той бутылки, в которую она же семь предыдущих десятилетий его загоняла. Джинн, боясь ловушки, никак не вылезал; пришлось за волосы его вытаскивать.
И вот наконец настала весна, когда люди вдруг поверили. Они проснулись. Энтузиасты поэзии и энтузиасты искусства, энтузиасты политики и энтузиасты торговли - все они подняли голову, борясь за право жить и творить, как хочется, а не как велено. И среди первых, и среди вторых, и среди третьих, и среди четвертых были, разумеется, евреи. Были они и среди четвертых, пятых, десятых и двадцатых, иными словами, в любой группе, где собиралось больше пяти человек, кроме разве что самых антисемитских. Впрочем, возможно, там они тоже были, только маскировались.
Но помимо евреев-революционеров, евреев-предпринимателей, евреев-служителей муз, евреев-христиан и евреев кришнаитов были еще и евреи-евреи. Как грибы, начали появляться и пытаться зарегистрироваться "Общество любителей еврейской истории", "Еврейское культурное общество", "Союз распространения иврита" - заявки подавались, с регистрацией тянулось, скорее всего по причинам бюрократическим, но всем виделись происки.
И вот, когда очередное общество должно было учреждаться в каком-то кафе на территории ВДНХ и не учредилось, поскольку выяснилось, что в кафе нет то ли света то ли воды, а посему оно закрыто, то все решили, что в городе с постоянным отсутствием чего ни хватишься, отмеченным еще Булгаковым, именно в данном случае наличествует заговор. С этой мыслью возмущенная орава двинулась на квартиру к кому-то из ее лидеров учреждать общество, не обратив, естественно, внимания, что девушка в желтом сарафанчике с океаном темных волос, обрушивающимся на изящные плечи, и молодой человек с круто выраженным еврейским лицом и тоже кудлатый, но при этом в кипе, свернули с магистрального пути на какую-то из боковых аллеек, коих множество на ВДНХ, и, продефилировав мимо облепленной мужиками пивной точки, двинулись в лесопарк.
Там аллейки постепенно переросли в тропки с черными сугробами по бокам.
- ...Ну да, - говорил он, - ты на втором
