тем, которые собрались через дорогу, напротив, за коленкоровыми шторками низенького дома.
Как наказывал дядя Степан, он играл и «смотрел в: оба». Перед ним с перекрестка хорошо проглядывались четыре конца двух улиц. Вот из ворот вышла тетка с пустыми ведрами на коромысле. Замедлила шаг возле гармониста, послушала, вздохнула, видно, вспомнила свою девичью пору и пошла дальше. Прошли мимо молодые парни.
— Эх, наяривает варнак! — похвалил один из них.
Гармошка привлекла мальчишек целого околотка. Они уселись полукругом возле ног гармониста и слушали, разинув рты. Ближе всех устроился Федя.
В толпе девчонок Николка увидел Варьку. Она держала в руках большой подсолнух, но про семечки забыла. Лицо Варьки раскраснелось, глаза блестели.
У гармониста опять пальцы чуть не запутались в ладах. Но он справился с собой и заиграл уже для нее, для Варьки, песню про девичью любовь. Назойливые комары ели руки, лицо, шею. Но на такие пустяки Николка не привык обращать внимание.
Однако присутствие девчонки не мешало ему смотреть по сторонам. Пастух уже прогнал стадо. Во дворах зачиркало молоко по подойникам. А он все играл и досадовал, что его помощь так и не потребуется.
И словно подслушав его мысли, из дома наискосок вышел заспанный околоточный Мошкин. Он постоял возле калитки, потянулся и направился к лавочке.
Николка быстро с проголосной песни перешел на «Егерский марш», который облюбовал Степан. И не напрасно…
Околоточный с минуту потоптался, придирчиво оглядел босоногих слушателей, крякнул для важности и зашагал через дорогу к воротам дома Кущенко, невольно топая сапогами под Николкину музыку.
Никто не заметил, как Федя сорвался с места, юркнул в свою калитку и задвинул ее на засов.
— К нам… околоточный… — выкрикнул он, приоткрыв дверь. Потом побежал к воротам и некоторое время прислушивался, как Мошкин крутил скобку, пытаясь открыть калитку. Выжидал.
— Не заперто, господин околоточный надзиратель. Это у нас что-то заедает, заржавело. Проходите, — Федя тихонько отодвинул засов и распахнул калитку. Больше на полянку к Николке он не пошел. Сидел на завалинке и прислушивался к оживленным голосам за стеной. А там даже кто-то затянул песню…
А Николка готов был разорвать двухрядку — так старался, чтобы его услышали… Он уже не чувствовал, как по спине сбегали струйки пота от волнения. Даже про Варьку позабыл, играл и радовался, что во время упредил.
За шторками давно засветили лампу, над городом золотым караваем повисла луна, а Николка все играл.
— Шуммел каммыш, дере-евья-а гыну-ули-ись… — донеслось со двора Кущенко. Из калитки вывалился околоточный надзиратель. Его поддерживали двое.
— С получки оно… ничче-его… можно и посидеть… А так, чтобы нни-ни… Я по-орядоклю… люблю… — услышал Николка пьяное бормотание околоточного, который еле перебирал ногами.
— Ты что все заладил одно. Сыграй «Где воспевал соловей». Душевная песня! — Николка и не догадывался, что из окошка над самой головой слушала музыку вахмистрова жена, подперев ладонью щеку.
— …И гыде эти-и кари-и очи-и,
Кы-то их ласы-каит тепе-ерь… —
тоненьким голосом затянула она.
Долго играл Николка. А когда увидел, что лампу в доме напротив переставили на окошко — это было условным знаком «можно уходить», — он снял с плеча ремень.
— На-ка пятачок: уж больно хорошо играешь! Так бы и слушала до самого утра. Приходи, паренек, почаще, играй, — пригласила вахмистрова супруга.
— Спасибо, тетенька, приду…
…С той поры Николка не раз сиживал на этой лавочке, играл на Степановой гармошке для удовольствия вахмистровой супруги. А в минуты опасности для тех, кто напротив, переходил на «Егерский марш».
Вокруг всегда собиралась толпа ребятишек и девчонок со всего околотка. Варька тоже приходила. Но разговор с ней не получался: Николка не знал, о чем говорят с девчонками.
Колокольный звон
Февраль в этом году выдался на редкость капризным. Ведьминскими голосами день и ночь выли вьюги-метели, выдирая снег на пустотах до самой земли. В городе, на радость ребятам, снегу надуло до самых крыш. Голубоватый, чистый, как сахар-рафинад, он был настолько плотным, что катайся с любого сугроба, не провалишься.
Федя и Марийка приходили поздно, гремели в сенях санками, обметали друг друга голиком, обколачивали снег с пимов и румяные, шумные вваливались в дом.
— А мокрехоньки! Хоть выжимай, — каждый раз всплескивала руками Александра Максимовна и принималась раскладывать на горячих выступах печи варежки и носки. — Поди-ка, снег-то весь на себя собрали?
— Нет, еще осталось, — бойко отвечал Федя.
— Завтра соберем, — добавляла Марийка. Потом оба в голос: — Есть хотим!
— Крепче спать будут, — замечал Иван Васильевич, с удовольствием наблюдая, как ребята с жадностью набрасывались на еду.
Однажды утром Федю разбудил колокольный звон. Федя вскочил с постели и в теплой куртке нараспашку поспешил за ворота.
По улице бежали женщины, семенили старики. Впереди орущей ватагой неслись ребята, мальчишки и девчонки. И все в сторону привокзальной церквушки.
На колокольне изо всех сил старался звонарь. Он работал руками и ногами и издали был похож на паука в паутине.
— Что такое? Пошто в будний день зазвонили? — удивлялись жители поселков.
— Кто его знает?
— Вот притча…
Народу возле церкви собралось! Воробью не проскочить. Но Федя сумел пробраться к церковному крыльцу с каменными ступенями.
В праздничные дни ступени занимали нищие — слепцы, калеки, бездомные старики и даже дети. В то утро нищих не было. Возле церкви толпились церковные певчие с намасленными до блеска волосами, полицейские. Попы в праздничных ризах — широченных балахонах без рукавов из бордового и малинового бархата с золочеными узорами — держались кучкой, наособицу, и о чем-то вроде спорили.
Тут же топтались разодетые лавочники, лабазники, купцы и с чем-то поздравляли друг друга, вроде все были именинниками. Какая-то барышня в беличьей шапочке без конца доставала из муфты кружевной платочек, подносила его к глазам, а сама плакала и смеялась.
— Хоругви выносят, гляди-ка! — ахнули в толпе.
Старики и старухи понесли из церкви потемневшие от времени иконы на длинных палках — хоругви. Попы замахали кадилами, от которых растекался по воздуху сизый дым.
Какая-то сухонькая старушонка в черном полушалке, подвязанном «под губку», уцепилась обеими руками за длинную палку, на верхнем конце которой был закреплен стеклянный фонарь с горящей свечкой.
Ноша была тяжела для старухи. Ноги ее путались в мокром от талого снега подоле длинной юбки, заплетались, отчего пламя свечки прыгало. Но бабка никому не отдавала фонарь, словно за это она попадет прямо в рай. Лицо ее было торжественным, как у девы Марии на иконе. Только та помоложе и покрасивее.
Полицейские расчищали проход.
— Не напирайте, господа, отойдите малость в сторонку, — больше упрашивали, чем
