id="id39">
ПОЛКОВНИЦА
Однажды, получив от градоначальника предписание удовлетворить просьбу некой полковницы Сидоренко, я немедленно распорядился вызвать ее в сыскную полицию. Прошло достаточно времени, и я успел совершенно забыть и о предписании, и о самой полковнице, как вдруг мне докладывают, что полковница Сидоренко желает меня видеть.
— Проси в кабинет!
Чрез минуту предо мной явилась высокая и плотная женщина, лет под 50, с маленькими черными усиками и свирепым видом. Я предложил ей сесть и задал обычный вопрос:
— Чем могу быть полезен и в чем ваше дело?
— Видите ли, сударь, — заговорила моя посетительница густым баритоном, не успев еще сесть, — я вдова полковника Сидоренко, имею дочь. И вот однажды Наташа, то есть моя дочь, приходит и говорит: «Маменька, я пойду к тетеньке». — «Иди, — говорю, — матушка, но постарайся вернуться к вечеру». Она ушла, а я с Марьей Павловной, это одна бедная дворянка, что живет у меня, но не как приживалка, а так, знаете ли, содержу я ее ради бедности и благородства. И вот, сударь мой, сидим это, значит, мы, пьем чай. Вдруг это мне сделалось на сердце так грустно и скучно, что и сказать невозможно, точно будто перед несчастием каким. И говорю это я Марье Павловне, раскинь-ка, мать моя, карточки и погадай, отчего мне тяжело на сердце. Марья Павловна раскинула только карты, посмотрела и ахнула! Большая, мол, вам, благодетельница, предстоит радость неожиданная. Какая, думаю, мне может радость предстоять, когда я вот уже 14 лет вдовею, а о дочке, признаться, вот и забыла. Думаю, думаю, какая же это радость мне предстоит, как вдруг двери распахнулись, и дочка моя бух мне в ноги, и вся, сударь мой, во флердоранже. «Маменька, — говорит, — не губите!» Я это посмотрела и говорю: «Уж не за рыжим ли?» — «За ним, маменька». Ну уж тут, признаться, сударь мой, не стерпело мое огорченное сердце! Я как развернулась да бац Марью Павловну в личико, сама замерла.
— Кто же этот рыжий? — спросил я, заинтересованный ее рассказом.
— А если вам, сударь мой, не говорят его имени, то, значит, не следует и спрашивать.
— Но скажите хоть его звание.
— Да что вы ко мне пристали, прости Господи, точно допрос с меня снимаете. Где бы вам выслушать меня да помочь мне, а вы... Нехорошо, сударь, нехорошо!.. — рассердилась полковница.
Я извинился и просил ее продолжать.
— И вот, — продолжала полковница, — очнулась я, а тишина кругом, в комнате ни души, только друг мой Амишка ходит около моей головы и облизывает меня. Знать, ушли, мерзавки, подумала я, и оставили меня одну, беззащитную вдову, да в таком больном положении. Вспомнила я, что случилось, мигом оделась да явилась к самому Феодору Феодоровичу Трепову. Так и так мол, ваше превосходительство, войдите в положение бедной вдовы, муж, говорю, мой кровь за отечество проливал и кавалером был ордена Святыя Анны. А он меня прислал к вам, Путилин, говорит, все сделает. Я вот и пришла к вам.
— Так что же вам угодно, чтобы я сделал? — спрашиваю я полковницу.
— А это уж не мое дело, на то вы и начальник сыскной полиции, вам лучше знать.
— Но что же вы желаете?
— Что я желаю? — И при этом полковница задумалась. — Я желаю, чтобы брак был расторгнут, потому что он был совершен без родительского благословления.
— Тогда обратитесь к митрополиту, а я же в этом случае совершенно бессилен.
Вдруг полковница рассердилась.
— Да что вы, не учить ли меня хотите, так молоды, сударь! А к митрополиту меня не посылайте, потому что если б нужно было, то Феодор Феодорович и послал бы меня к нему, а не к вам, и выходит, что не митрополит должен мне помочь, а вы, и рассуждать вам не приходится, а должны слушаться распоряжения высшего начальства.
— Но позвольте, — начал я вразумлять свою странную посетительницу, — ведь ваша дочь совершеннолетняя, а потому имела право выходить замуж, за кого ей угодно, и, значит, по закону этот брак действителен и его расторгнуть нельзя.
— Да что вы мне говорите, по закону, по закону! Раз Феодор Феодорович приказал, значит, здесь и закон ни при чем.
— Это невозможно, — ответил я с раздражением, теряя терпение и надежду объяснить и растолковать что-нибудь своей бестолковой собеседнице. И наконец, чтобы отвязаться от нее, я предложил ей последнюю меру: выслать ее рыжего зятя в 24 часа из Петербурга.
— Вот, вот, — обрадовалась полковница, — на этом я и настаиваю, а вы не хотели понять. Да нельзя ли его послать куда-нибудь подальше, в Сибирь, например.
— Ну, в Сибирь не в Сибирь, а куда-нибудь за окраину возможно, но только не забудьте, — добавил я, — что ваша дочь имеет полное право следовать за ним, и это мы запретить не можем, так как даже женам каторжных предоставляется право следовать за своими мужьями.
— Ну уж нет, извините, этого не будет, не позволю. Разве только через труп мой Наташа к этому мерзавцу рыжему придет. Умру, а не позволю.
И тут с полковницей случилось нечто необычайное. Ее красное лицо стало сине-багровым, крючковатые пальцы сжались в два огромные кулака. Она вскочила и затряслась. И я уже стал думать о собственной безопасности. Предложив ей воды, я с большим усилием ее успокоил и уже надеялся, что она скоро уйдет, как вдруг она, вытащив из кармана сложенный лист бумаги, со словами: «А это еще что», — подала его мне. Я развернул поданный лист и прочел вызов участковым мировым судьей вдовы полковника Сидоренко по уголовному делу, за оскорбление действием дворянки Хвостостиковой.
Прочитав повестку, я объяснил ей, в чем дело. И нужно было видеть удивление полковницы!
— Что! Меня, меня обвинять! Да разве полковницы могут оскорблять действием? Эк сказал, сударь!
Теперь уж в свою очередь я опешил и, едва удерживаясь от смеха, начал ей растолковывать смысл закона и значение выражений уголовного дела и оскорбление действием. Но полковница никак не могла согласиться со мной.
— Ну, времена! Нет уж, при покойном Николае Павловиче, царство небесное, таких порядков не было, и как хотите, а уж в суд не пойду.
— Ну, тогда оштрафуют или приведут с полицейским, а тот напишут заочное решение — и наказать все-таки накажут.
—
