им «Форд» (!) надо получить в порту, в Гамбурге, не позднее 1 мая. Вася помчался в Гамбург, но по дороге был остановлен Красной Армией. «Зачем же вы делаете дыры в моём новеньком костюме?» — на спине и на брюках вырезали дыры и на эти дыры нашивали белые тряпочки с номерами. «Заткнись, а то мы сделаем дыры тебе в…» Васе тоже оставалось 7 лет. Он освободился, как и все, по амнистии после смерти Kорифея, но прожил на свободе очень недолго — лагерь не дом отдыха.
Пал Палыча, как и многих других в Москве, записали в Ополчение, выдали обмундирование, в том числе поясной ремень белого цвета, «оружие», сказали, «возьмёте в бою». Белый ремень на защитной гимнастёрке — прекрасная мишень, и Пал Палыч, сидя под кустиком, не очень торопился помчаться в бой за ружьём. Там он был обнаружен смершевцами и вскорости оказался в Воркуте. Он-то и научил меня правильно рисовать циферки. Вся наша группа потом пользовалась моим этим умением. Как-то прихожу, вижу, он вчерашний чертёж рвёт. «Пал Палыч, ты чего?», а он: «Вчера был чуть поддавши, чем искать, где спьяну напортачил, проще сделать всё заново, и тебе советую так делать».
Мария Михайловна Иоффе сидела за то, что была женой расстрелянного дипломата, он был большим человеком при Владимире Ильиче, за что и поплатился. Так эта прекрасная женщина организовала в лагере школу, где несчастных девчонок из «освобождённой» Украины она учила литeратуре и языкам. Были и другие, например — з/к дочка расстрелянного маршала Уборевича работала копировщицей. А сколько было таких неизвестных, «сидящих» в бараках вместе с ворами и убийцами!
Как нас встретила Воркута, я плохо помню, но с этого момента вездесущий запах серы неразрывно связан с памятью об этой Заполярной Кочегарке. Поселились мы сначала в бараке, что под вышкой у переправы. Маленький Женька, увидев в сарайчике козу, спросил у бабушки — моей мамы: «А где же слон?». Правда, жили мы в этом домике недолго, — уж очень было тесно, — и сняли жильё в маленьком домике на дороге к городу. Спать в этом «жилье» приходилось на большущей плите, зачем она была сооружена, мы и не старались узнать, но спать на ней было очень тепло. Потом, когда я получил работу, нам дали комнату в бараке в ближайшем посёлке, который назывался «немецким», раньше в нем жили пленные немцы, что были заняты на строительстве цементного завода, солдаты работали, а генерал сидел рядом и смотрел, пока их всех не вызволил Аденауэр.
В Проектную Контору меня не взяли — начальник, капитан МВД, еврей, одетый в мундир МВД и с пенсне на носу, как у Берии, хотя и знал меня хорошо — я же работал здесь на практике, заизвивался и струсил взять на работу сына каторжника. Взяли меня работать прорабом в СУ-12, где начальником был тоже еврей, Абрам Басс (к Соне Басс, моей первой любови, никакого отношения не имел), за что сидел — не помню; другой — Эльханон Гальперин, рижский буржуй, был начальником ПТО, — я догадывался по его ко мне отношению, что он моя дальняя родня — мой отец тоже из Риги — и, видимо, не хотел признаться; третий — плановик Марк АбрамОвич, троцкист, говорили, что он старший брат Светлова, гулаговский абориген с 27-го года.
Там же работал ещё один еврей, Лазарь Максимович, мой отец, почитай, что написали в книжке о нём:
«На фото — отец уезжает из Воркуты -1956 год».
Отца я помню молодым морским офицером, в чёрном кителе, c четырьмя полосками на рукавах и с кортиком в перламутровых ножнах на боку. Я уже писал, как 1 мая 1937 года мы должны были пойти на трибуны на площадь Урицкого (теперь она стала опять Дворцовой) смотреть на парад Красной Армии. Как я плакал 30 апреля, когда красноармейцы, перерыв всё дома, увели отца и, что главное, унесли этот кортик! Что они искали, я тогда ещё не понимал, только потом мама мне рассказала, как она спасла отца, уничтожив стенограммы всех съездов ВКП(б) и, конечно же, ленинское Завещание — смертный приговор это хранившим. Отец получил только 8 лет, а не «10 без права переписки», расстрела. Отец потом говорил: мы с другом посадили сами себя — отстояв на «стойке» и, получив полные «припарки» на допросах в Большом Доме, на провокационный вопрос об участии в дискуссии о профсоюзах сказали «да». Помню этого друга — они у нас преферансили, и Федя часто оставался ночевать. Я знал, что у него было оружие — наган, утречком я тихохонько вытащил этот наган из-под его подушки, пришёл с ним на кухню, где уже готовили завтрак — «руки вверх!» Что там случилось — можете себе представить, наган отняли…
Помню, ещё до тех мрачных лет, пошли мы с ним и с мамой в кино на первые цветные, американские мультики «Три поросёнка», что-то про акулу и ещё что-то. Отец был уже тогда лысым, усатым и с бородкой клинышком, при мне один мальчишка на улице вскрикнул: «Дедушка Ленин!» — пришлось побриться.
За время «отсидки» — этапы, бараки, лагерный труд и другие «прелести» каторжного бытия — отца порой спасала литература, в бараке он наизусть, как помнил, рассказывал «Отверженных» — вечерами з/к просили продолжать «рОман» и выходили за отца на работу. Помните, маму в 39-м посадили, ни за что обвинили маму, хорошо ещё, что они с папой не были в ЗАГСе — мы не оказались «семьёй врага народа», а то бы, не приведи Господь! Мамина тюрьма была на Арсенальной, рядом со знаменитыми Крестами, мы с бабушкой приносили маме туда передачи, но никто ни разу папе существование не смог облегчить, кроме папиной сестры Цили Мансуровой, что нашла способ и смогла прислать передачу отцу.
(С тётей впоследствии мы встречались не раз и на Арбате, где она жила, и в Питере, когда она приезжала на гастроли, и один раз встречались даже в метро).
На фото: Ц. Л. Мансурова (Воллерштейн), народная артистка СССР.
Мама в Ленинграде всю блокаду проработала в больнице и получила за это — Медаль, а потом приехала в Воркуту к отцу, когда он стал жить за зоной, и работала в городской больнице около десятка лет, напринимав тысячи новых воркутишек.
Главным инженером этого СУ-12 был выпускник какого-то украинского института, на его зачётке был отпечатан орёл с распахнутыми крыльями и фашисткой свастикой в когтях. А «деревянным» цехом командовал замечательный старик, Трофим Иванович, золотые руки. Если бы не он, я
