о вещах более чем житейских: в одном – о горничной, которую утром не разбудить, хотя давно пора кормить свиней, в другом – о владельце публичного дома, который вдруг разражается речью, пронизанной пафосом аттической трагедии, на древнем сценическом наречии многовековой давности, в третьем – о двух молодых женщинах, пытающихся вызнать у сапожника, кто купил изготовленные им дилдо. Странно, что чопорные академики на исходе XIX столетия могли говорить о том, что происходит в этих текстах, только околичностями. Лишь пятый мимиямб выбивался из общего ряда, и в некотором роде он и решил судьбу моего деда. Речь в нем идет о том, как две женщины отправляются в святилище Асклепия, бога медицины. Опасаясь, что он может сделать людей бессмертными, Зевс, отец богов, убил его молнией. В тексте женщины детально описывают произведения искусства и храм, а также лечебницы острова Кос. Геронд, который, как предполагается, жил и писал в Александрии Египетской, скорее всего, сам был родом с этого острова. Подобно тому, как за несколько поколений до него Генрих Шлиман, вдохновленный «Илиадой», откопал Трою в Малой Азии, мой дед, воодушевленный мимиямбами, тоже взялся за заступ и отправился искать следы прошлого на острове Кос. У него было чувство ландшафта, а также талант воскрешать пейзаж в воображении таким, каким он был две тысячи лет назад, еще под покровом лесов. Так, на широкой равнине с разбросанными тут и там оливковыми рощами он начал копать в месте, которое с виду казалось ничем не примечательным, и обнаружил позднеримские термы. На одном горном склоне он провел пробные раскопки и нашел первые указания на большой храмовый комплекс. Спустя почти пятьдесят лет после всех этих открытий местный гид, мальчишкой помогавший моему деду, утверждал, что обладает тайными знаниями об этом месте и что именно он направил моего деда по верному пути. Этот миф, хотя и давно развенчанный точными отчетами коллег Рудольфа о ходе исследований, продолжает возрождаться, потому что такова природа мифа – он живет долго и за пределами фактов. Дед обладал одним качеством, которое очень высоко ценю я сам, – умением читать ландшафт.
Десятилетия спустя в своем безумии он был одержим ужасным сценарием: его выгонят из дома, из дома, который он построил под Мюнхеном для Эллы и для себя, и увезут прочь, на рассвете приедет грузовик и заберет все – его книги, одежду, мебель. Каждую ночь он вставал и в глубокой печали упаковывал костюмы в чемоданы, готовил к вывозу мебель. Каждый день бабушка распаковывала чемоданы, развешивала одежду по шкафам и расставляла мебель обратно по местам. Иногда кто-нибудь осторожно заводил разговор о том, не лучше ли поместить Рудольфа в место, где о нем позаботятся, но бабушка категорически пресекала такие рассуждения. «С этим человеком я счастливо прожила всю жизнь. Тому, кто хочет его забрать, придется сперва переступить через мой труп». Но самым трогательным для меня остается момент, который бабушка описала мне гораздо позднее. Рудольф в конце жизни много лет не узнавал ее и обращался к ней «милостивая госпожа». Однажды он вышел к ужину одетым с нехарактерной для него строгостью, в костюме и галстуке. Перед подачей горячего он аккуратно свернул салфетку, разложил столовые приборы возле тарелки и поднялся. «Милостивая госпожа, – сказал он с поклоном, – если бы я уже не был женат, я тотчас просил бы вашей руки».
После смерти бабушки дом в Гросхесселоэ пришел в упадок. Следующее после нее поколение – это катастрофа. Начиная с моего отца Дитриха, это было потерянное поколение. Кроме него, у Рудольфа и Эллы был еще один ребенок – дочь, моя тетя. К ней я испытываю огромное уважение, потому что она была добра, участлива и нередко подсовывала моей матери какие-то деньги, когда та остро в них нуждалась. Мой отец так и не научился выполнять свои обязательства и заключил еще два брака. Женщины при нем всегда брали на себя воспитание детей (на семейном жаргоне других его детей мы относили ко второму или третьему «пометам»), а равно и зарабатывали на их содержание. Сестра отца за несколько лет до моего рождения вышла замуж за совершенно неподходящего человека – поговаривали, что он неотесанный мужлан, который ни разу не брал в руки книгу, – я воспринял этот образ как что-то свежее, но его быстро убили на восточном фронте, а может, он умер там от болезни. После этого тетя, у которой была от него дочь, смело взяла свою судьбу в собственные руки и стала учительницей. Двоюродную сестру я знал хорошо. Мы вместе росли, да и потом встречались на семейных вечеринках по случаю дней рождения. Моя тетя сначала переехала в дом бабушки с дедушкой, а потом стала его хозяйкой, и у них на первом этаже снимал комнату пакистанец. Думаю, он переехал в Германию в острой фазе разделения Индии и Пакистана. Он был инженер-электрик или что-то вроде того – я так и не понял, было ли у него профессиональное образование, но в его маленькой комнатке всегда было полно раскуроченных радиоприемников, которые он чинил для местной клиентуры. Меня восхищало, как ловко он паяет резисторы и соединяет тонкие провода. Его звали Раза, но мы звали его дядя Раза или дядя Кукук: когда он видел, что мы играем в саду, он часто привлекал наше внимание кукушкиным криком. Когда моей кузине было около четырнадцати, мать застала ее на месте преступления с дядей Разой. Их тайная сексуальная связь, вероятно, длилась уже долгое время, и Раза был приговорен судом к многолетнему тюремному заключению. Про все это я узнал гораздо позже.
Впрочем, тетя потеряла контроль над своей жизнью еще до этих событий. Она водила машину, не замечая ни перекрестков, ни красных сигналов светофора, и для меня загадка, как вообще можно было продержаться в таком духе хотя бы неделю. Копились проблемы на работе, она не успевала проверять домашние задания, вступала в странные перепалки с коллегами. И после смерти бабушки дом приходил во все большее запустение. Тетя тащила к себе все, что только можно. Газеты она складывала в несколько рядов вдоль стен до самого потолка; однажды эти стопки рухнули и чуть ее не убили. Она маниакально собирала бумаги, веревки, стеклянные банки и пластиковые стаканчики из-под йогурта, превратив дом в свалку. Она отрезала нитки от чайных пакетиков и припрятывала их – вероятно, для того, чтобы в какой-нибудь воображаемой чрезвычайной ситуации сплести из них канат. Крошечные металлические скобки, скреплявшие эти пакетики, она собирала как металлолом, а использованную заварку высыпала, чтобы сделать компост. Но ей никогда не удавалось снова
