калитке, хотел приказчика кликнуть спросить, что с тем раненым делать, – видно, ляхи его так изувечили. А тот увидал, что Михайла уходить хочет, потянулся нему, за тулуп схватил, тянет к себе, а сам весь трясется, на ноги стать не может. Михайла нагнулся к нему, а он хрипит:
– Мишенька, неужто и не признаешь меня? Степка ж я.
– Степка! – вскрикнул Михайла. – Да кто ж тебя так? С чего ж с Калуги ушел? Дмитрий Иваныч, слыхал я, жаловал тебя.
– Дмитрий Иваныч! – пробормотал еле слышно Степка. – Нет его боле. Убили его… Урусов князь. На моих глазах голову… срубил.
– Да как же казаки дали?
Но Степка больше не мог говорить: голова у него повисла, и весь он словно обмяк. Михайла еле успел подхватить его и поволок во двор. Работные люди сбежались к нему, помогли дотащить до черного крыльца и поднять на ступеньки. Михайла ворвался в поварню, увидал хозяйку Карпа Лукича, Мавру Никитичну, и захлебываясь стал ей говорить, что там на крыльце Степка лежит, вот что у Патрикея Назарыча жил, его разбойные люди покалечили. Карп Лукич, верно, позволит: то Козьмы Миныча Сухорукова племяш.
Мавра Никитична мало что поняла и сразу побежала в горницу, к Карпу Лукичу. На ходу она обернулась к Михайле и крикнула: «Веди покуда!»
Михайла выскочил на крыльцо. Степка лежит, ровно не живой. Михайла вовсе перепугался: неужто помер? Схватил за плечи, приподнял, да тяжелый больно. Парень один помог, подхватил, и вместе внесли в поварню, положили на лавку.
Тут с горницы дверь отворилась, и вошел Карп Лукич.
– Это кто ж таков, Михайла? – спросил он неприветно.
– Степка то, что от Патрикей Назарыча убёг. Козьмы Миныча племяш. Боюсь, не помер ли, – пробормотал несмело Михайла.
– Вздуй-ка огня, Мавра, – сказал Карп Лукич, не видать ничего.
Карп Лукич и Михайла склонились над неподвижным телом. Мавра Никитична светила им лучиной, стряхивая нагоревшие куски в ведро с помоями.
– Жив, – сказал Карп Лукич, подымая голову от Степкиной груди. – Возьми-ка, Мавра, теплой воды, обмой голову. Может, рана где, так обвязать тряпицей. А ты, Михайла, сказывай, кто его так изувечил?
Карп Лукич сел на лавку у начавшего сереть окна и внимательно поглядел на Михайлу. Михайла переминался с ноги на ногу.
– Путем-то и сам не знаю, Карп Лукич, – проговорил он. – Слыхал я, что будто как к калужскому вору пробрался он, Степка-то, как убёг. Боле и не ведаю ничего. Ну, а ноне вышел за ворота, а он перед воротами на снегу лежит. Ну, сперва-то приподнялся, признал меня. Я спрашивать было стал, а он только лишь поспел сказать, что на его глазах Дмитрию Иванычу голову срубили.
– Вору голову срубили? – перебил его Карп Лукич. – Да ты верно ли слыхал?
– Слышал, Карп Лукич, сказывал он – Урусов князь, и сам он, Степка-то, еле ноги унес, мало не посекли его.
– То весть важная, – произнес Карп Лукич, погладив бороду. Коли не врет, ляхам боле на Москве делать нечего.
Мавра Никитична тем временем обмыла Степке лицо и волосы. Карп Лукич подошел, приподнял ему голову и осмотрел. Больших ран не видно было. На лбу и на виске кожа рассечена, да не глубоко. Видно, скользнула лишь сабля. А вокруг левого глаза черно совсем, и глаз весь запух.
– Ну, ты его не тревожь пока, – сказал Карп Лукич Михайле. – Как проснется, сыми с него лохмотья-то, надень рубаху, хоть мою, и сведи в чулан. Пускай отоспится, а там поговорим мы с им.
X
Когда Степка опамятовался, оказалось, что у него не только глаз запух и не открывался, но и рука левая тоже распухла, и владеть ею он не мог.
Мавра Никитична поахала над ним, и Степка сам ревел, как дитя малое, что навек теперь калекой ему быть. Мавра Никитична пожалела его и, спросясь Карпа Лукича, позвала к нему костоправа. Тот, пощупав ему руку, сказал, что сломана, но то де не беда: починит он – прочней прежнего будет.
Взял лекарь Степкину руку, сказал: «держись», и потянул так, что Степка на всю избу взвыл. Потом пошептал над ней чего-то, привязал на дощечку и велел каждый день развязывать кропить наговоренной водой. Потом опять на дощечку привязывать и не шевелить. Месяца через два или три заживет все, рука что новая будет. Посмотрел он тоже глаз, велел накрыть подорожником и сверху мешочек малый с особой молитвой положить и, ни боже мой, месяц не снимать. Он тогда сам придет, снимет повязку, и глаз лучше прежнего видеть будет. Степка хоть и не вовсе поверил лекарю, а все немного поспокойней стал.
Карп Лукич пришел в поварню и велел Степке рассказывать все по ряду, как то вышло, что вора калужского до смерти убили. Степке сперва сильно обидно стало, что его царя, Дмитрия Иваныча, вором хозяин обозвал. Но ослушаться он не посмел. После Козьмы Миныча он одного лишь Карпа Лукича и опасался. Вовсе не такой человек, как Патрикей Назарыч. Не поспоришь с ним, и приступиться-то боязно. И все кругом боялись его, и сама Мавра Никитична, и приказчик. А уж про работных людей и говорить нечего, хоть он кормил их сытни почти что не наказывал. Которые говорили даже – лучше б уж по зубам дал али выпорол. А он поглядит лишь, так весь человек и заледенеет, словно его на морозе ледяной водой окатили. Неудобный человек.
Степка тоже ничего ему на «вора» не сказал, только с ноги на ногу переступил и пробормотал:
– Уж не знаю, как и сказывать, – память у меня вроде как отшибло.
– Ну, что памятуешь, говори. Чего тот Урусов на вашего царенка злобился?
– Отца его, царя касимовского [Один из мелких татарских царей – Прим. ред.], Дмитрий Иваныч велел казнить, что он своих татаровей к ему на подмогу не привел, с Жигмунтом стакнулся. Жигмунта еще с Тушина не взлюбил Дмитрий Иваныч, что от того ему настоящего почету не было. А уж как жил-то на Калуге Дмитрий Иваныч! Почище, чем в Тушине! – загорелся весь Степка. – Калуцкие ему все, что хошь, поставляли. Марина-то Юрьевна выйдет, – ух, сразу видать – царица: разнаряженная, что пава! А не гордая. Бояр к ручке допускала. И меня жаловала. – Степка с торжеством повел на Михайлу здоровым глазом.
– Ты про Урусова-то сказывай, – перебил его Карп Лукич.
– Урусов-то князь также на пирах бывал, – продолжал уж потише Степка. – И Дмитрий Иваныч вроде как жаловал его. А тот, вишь, злобу на его затаил, да не показывал. Все
