Книга Убийства на водах - Полина Охалова

— Зато секретов от матери полно, — не утерпела попенять дочери княгиня Лиговская.

— Маман, маленьких секретов нет только у очень скучных людей, — возразила Марья Сергеевна. — Кстати помните ли Вы, что завтра мы все званы к Горшенковым, они дают вечер в честь именин Елизаветы.

У полуоткрытой двери в гостиную стояла Леля и с интересом слушала разговор взрослых. «Тетушка» Надя подошла к ней и за руку утащила отчаянно сопротивлявшуюся Лелю в сад.

— Леля, ты опять подслушивала у дверей! Так нельзя делать, это неприлично и недостойно!

— Ну и что! А мне не интересно вовсе слушать ваши с Зизи разговоры по куколок и платьица! Правда и у взрослых разговоры тоже скучные и секреты у них смешные

— А твой придуманный таинственный Индус еще смешнее.

— Индус-то вовсе не придуманный. Он мой Хранитель и спасает меня во всех бедах.

— В каких таких бедах?

— Пойдем в беседку, я тебе расскажу, — Леля поманила рукой, и Надя пошла за ней как сомнамбула.

— Помнишь, у бабушки в доме висела картина высоко на стене, прикрытая белым покрывалом? Я была совсем малюткой и мне страсть как хотелось на нее посмотреть. Я просила снять покрывало, но никто меня не послушал. Тогда я пододвинула к стене стул, на него поставила столик, а на столик еще один стул, взобралась туда, опираясь на стенку, и дернула за край покрывала. Но тут все подо мной закачалось и больше ничего не помню. Я очнулась и увидела, что я по-прежнему одна в комнате, лежу на полу невредимая, а стулья и столик на прежних местах стоят. А на стене, — хрустально-голубые глаза Лели засверкали фосфорическим блеском, — а на пыльной стене под картиной отпечатки моих ладоней! Это он, мой Хранитель, меня спас. А картина на другой день исчезла, и никто не хотел мне сказать, что на ней было! Вот это тайна, я понимаю! — а не скучные ваши секретики!

— И еще знаешь, что тебе скажу, — Леля смотрела так пронзительно, что Надя почувствовала себя маленькой мышкой перед страшной усатой кошкой, — Я умею разговаривать (тут Леля понизила голос до шепота) — с мертвыми! Можно позвать душу из другого мира, и она будет на твои вопросы отвечать! Правда-правда!

— Les filles, où êtes-vous!7 Надин, Леля, мы вас ждем! — раздался голос Катерины, — и наваждение исчезло: Надя увидела перед собой не таинственное существо с горящими глазами, а маленькую выдумщицу-племянницу. Она замахала руками: «Вечно ты всякую ерунду придумываешь, тьфу на тебя!» — и девочки, взявшись за руки, побежали в дом.

Глава четвертая. Именины

Гостиная в доме, который снимала чета Горшенковых, была полна гостей. Казалось, все водяное общество решило поздравить хозяйку и заодно засвидетельствовать почтение ее влиятельному супругу. Дамы в вечерних платьях всех расцветок с широкими по моде рукавами блистали белизной плеч, соревнуясь в смелости вырезов, и только у именинницы декольте было целомудренно прикрыто фишю из нежнейшего батиста, а рукава, сужаясь, обтягивали руку до самого запястья. Водяные сплетницы сочли это очень уместным — не так уж много найдется желающих любоваться жилистой шеей, сухими плечами и худощавой ручкою.

Печорин подошел к Елизавете Николаевне с поздравлением, справился о здоровье, о том, как протекают курортные дни. Госпожа Горшенкова отвечала неохотно, как будто через силу, наклоняла головку с тугими локонами у висков по-птичьи вбок и вообще была похожа на какую-то полузадушенную пичугу или увядший до времени цветок. Печорин не знал, как вежливо закончить эту тягостную беседу, но на выручку подоспела Варя, и он, поклонившись, отошел, успев заметить, что после его ухода Елизавета Николаевна, кажется, оживилась. «Варя обладает удивительной способностью вдохнуть жизнь даже в полумертвого», — с восхищением подумал Печорин о сестре.

Вечер двигался по заведенной колее. Старички играли в карты, молодежь весело смеялась, дамы щебетали в саду, где играл курортный оркестрик, солидные мужчины сгрудились вокруг хозяина и предались серьезным разговорам: рассуждали будет ли толк от задуманной Киселевым крестьянской реформы. Большинство сходилось в том, что лучше бы ничего и не трогать — любые перемены только к худшему, не нами заведено, не нам и кончать. Горшенков рассказывал, как ездил в Курскую и Тамбовскую губернию для ревизии государственных имуществ, давая понять, что он будет не последней фигурой в новом киселевском министерстве, образование которого — дело решенное и поддержанное Государем.

Печорин быстро заскучал, в нем поднималось волной раздражение. Ему было невыносимо смотреть, как заискивают перед Горшенковым люди, которые еще два-три года назад подумали бы, пускать ли на порог этого тонкогубого господина весьма сомнительного происхождения. В свое время ходили слухи, что он вообще был брошен отцом и воспитывался где-то в глуши грубой и невежественной мачехой, от которой отец и сбежал, скинув ей на руки дитятю. А теперь смотрите-ка: чуть ли не столбовым дворянам покровительствует, «в чины выводит и пенсии дает».

Миновав ломберный столик, где игроки в вист начинали очередной роббер, обойдя стороной компанию молодежи, затеивающую игру в фанты, взглянув на офицеров, флиртовавших в саду с кокетливыми дамами, Печорин с горечью заметил, что для каждого из этих кружков он чужой. Он и сам чувствовал себя неуместным в любой из этих компаний, да, по правде сказать, и его общества не слишком искали: у него была репутация человека недоброго, острого и злого на язык. Но что хуже всего — его дурная слава уже постарела и потускнела, как всякая позапрошлогодняя новость, а ветераны светских скандалов — как и всякие ветераны — самые жалкие создания.

«Наверное, — подумал Печорин, — я все же принадлежу к числу лиц, один вид которых порождает недоброжелательство. А впрочем, какое дело мне до всех этих людей — зачем мне всматриваться в них и стараться сблизиться с ними, — не собираюсь же я, подобно госпоже Ган, заняться сочинением романов во французском вкусе. Я забуду о них быстрее, чем они обо мне, быстрее, чем они забыли об убитых девицах и Вере, которых так театрально оплакивали. Но не прошло и двух недель — и все весело щебечут, будто ничего и не было».

Исполненный таких невеселых мыслей он вышел в сад и присел на скамью рядом с раскуривавшим трубку комендантом. Вопреки умозаключениям Печорина, комендант завел с ним разговор именно о трагических происшествиях. Он пересказал уже известную поручику историю о том, как арестованного абрека убили при попытке к бегству и прибавил: «Вот ведь душегуб какой— пять жизней на его счету».

— Как пять? — удивился Печорин.

— А есаулова дочь, Настя, которую в казацкой слободке-то убили, помните?