все схлынуло, и он остался лежать в луже пота, изможденный, как после очень длинной пробежки или после вируса, когда температура сошла. Его все еще потряхивало, но так, остаточно. Что это было? Приступ эпилепсии? Никогда в жизни ему не было так страшно – казалось, он весь состоял из страха, тошноты и нехватки воздуха. А может, думал Егор, лежа, как морская звезда, это все наказание? Может, это все бог или какие-нибудь там высшие силы меня наказывают за то, что папа на самом деле сделал это?
Егор сел, потрогал мокрый ежик волос, потом встал и достал из шкафа новый комплект постельного белья. Но, перестилая постель (второй раз за – сколько? – три дня?), он уже знал, что пути назад нет, он уже это сделал – он уже впустил в себя эту мысль, и теперь остается только оформить ее.
Что, если его отец, Михаил Каргаев, на самом деле убийца и педофил? Что, если все, что когда-либо окружало Егора и Ленку, – это вранье, а случайности – на самом деле цепочка жутких закономерностей, и, если покопаться в воспоминаниях, можно еще и не такое найти? Ведь только кажется, что воспоминания, из которых состоит наше прошлое, – устойчивая конструкция. На самом деле ветер дунет, и все зашатается.
Седьмого марта отец ехал по делам в соседний город. Школа Тани Галушкиной находилась недалеко от шоссе. Он мог остановиться и втащить ее в машину или убедить сесть добровольно. Сейчас каждому ребенку талдычат, что нельзя садиться к чужим дядям в машину, но дети все равно ведутся на уговоры. Папа выглядел совершенно безопасным, даже смешным и, если бы захотел, мог внушить Тане, что отвезет ее домой. А вместо этого завез за сорок километров от города и убил. Разве она не поняла бы, что что-то идет не так? Не стала бы кричать? Егор бы на ее месте, если бы обнаружил, что незнакомый мужик увозит его куда-то в лес, пытался бы выпрыгнуть, кричал, колотил в стекло или треснул водителя чем-нибудь тяжелым по голове…
Но, может, ему только казалось, что он бы повел себя именно так. А на деле Егор мог скрючиться на заднем сиденье, сидеть неподвижно и надеяться, что его не убьют. Он осознал бы, что совершил страшную ошибку, в тот же момент, как захлопнул дверь, но слишком уж он привык слушаться взрослых.
А вот Андрей Дубовицкий – тот не стал бы сопротивляться вовсе. Папа мог сказать, что они поехали в объезд, мог травить шутки всю дорогу, а Андрей бы заливался, как сумасшедший. Он понял бы, что что-то не так, только когда папа уже…
Что – уже? Что он мог делать с ними потом? В бассейне папа и правда появлялся в мальчишеской раздевалке, всегда приходил подбодрить, помочь, перекинуться парой слов. И – что еще? Было там что-то еще, о чем решился рассказать только один анон? Первые тренировки начинаются в семь утра, перед школой или в выходной, когда в душевой никого нет из взрослых.
Что бы он, Егор, почувствовал, если бы отец начал его трогать? Удивился бы, засмеялся, решил, что это игра, но не испугался бы, совсем нет. Егор попытался найти в своей памяти нечто подобное, но ничего не припомнил, кроме огромного желтого банного полотенца, от которого кожа становилась красной, когда им натирали спину и живот. Но он понятия не имел, чьи руки это делали – мамины или папины, и в их прикосновениях точно не было ничего извращенного. По крайней мере, он этого не ощущал. Или было?
Егор лег в чистую постель, свернулся калачиком, потом развернулся и лег на спину, распластавшись. Что, если все правда? У полицейских нет ни малейших причин подставлять отца, а у того нет достаточно влиятельных врагов, чтобы проплатить уголовное дело. Никто не подделывал анализ ДНК. Никто не подбрасывал улики. У папы нет алиби на тот день, когда пропала Таня Галушкина.
Поэтому – могло такое произойти – отец мог быть убийцей.
Как только он хорошенько подумал эту мысль, на Егора навалился сон и утащил его за собой на много часов.
Опять день
1
Под утро Егор вспомнил, как ездил на рыбалку с отцом и еще каким-то мужчиной, не то соседом по даче, не то папиным коллегой, сейчас уже и не вспомнишь. Утром было зябко, потом стало припекать. Егору нравились рыболовные ритуалы: мужики бросали в озеро перловку горстями, втыкали рогатки в нескольких метрах от берега, капали на перловку ароматные капли и накалывали ее на крючки. А потом крючились на низких складных стульчиках, неотрывно глядя на ядовито-оранжевые поплавки и переговариваясь коротко и бессмысленно. Егор сидел на теплых мостках. Он хотел опустить ноги в воду, но ему не разрешили – рыбу взбаламутит. Поэтому оставалось только вместе с отцом и его другом смотреть на поплавки и ждать, пока они утонут или быстро поплывут в сторону. Это значило: клюет.
Когда такое случалось, папа или его друг медленно вставали, держа удочку в одной руке, а потом одним движением вытаскивали из воды рыбу. Иногда крючок протыкал ей губу, тогда снималась она легко, и ее отправляли в ведро с водой на дне. Но порой рыба заглатывала крючок глубоко, и его приходилось доставать специальными длинными ножницами из самого брюха. У папы на пальцах оставались блестки чешуи. А рыбе больно? Да нет, конечно, не беспокойся, рыба не чувствует боли. Даже если распарывать ей нежное белое брюхо, пока она еще дергается, она и тогда ничего не ощущает. Даже когда подпрыгивает на сковородке – все равно ничего.
Почему тогда Ленки с ними не было? Она любила разрезать рыб и выкладывать на салфетку скользкие внутренности, рассматривала их. А Егор любил только доставать. Ему нравился момент отдачи, когда сначала тяжело, а потом сразу становится легко, когда рыба выходит из воды.
Это был хороший день. Когда начало припекать, папа посадил Егора в резиновую лодку и вывез на середину озера. Он научил его грести веслами, и Егор спросил: а в деревянной лодке так же? Да, такой же принцип, ничего сложного. Хочешь тут нырнуть? Он и нырнул – прямо с борта лодки в блестящую глубокую неизвестность, зная, что папа наблюдает и готов в любую секунду броситься на помощь. Но вода охотно подчинялась Егору и поддавалась на его игру, выталкивая тело наружу.
Они причалили обратно к топкому берегу, вытащили лодку на сушу, а друг папы, имени которого Егор так и не вспомнил, уже нарезал овощи: большие помидоры с одним желтым боком, пупырчатые огурцы и длинные перья лука, которые полагалось складывать вдвое и макать в крупные кристаллики соли. Они пожарили пойманную рыбу на решетке, держа ее прямо над костром. Папин друг достал бутылку коньяка. Папа не любил алкоголь, но в этот раз почему-то согласился, быстро размяк, растекся. Егор никогда до этого не видел его пьяным, поэтому не особо испугался, а только удивился, что папа как-то раскис.
Потом они втроем спали в палатке, и вот там Егору уже не понравилось: жарко, тесно и тяжелый коньячный дух. Папин друг быстро заснул, а ему долго не спалось. Он помнил, как падал в зыбкую дрему, а потом выскакивал из нее посреди ночи от того, что рядом кто-то плачет. Это плакал папа, и Егор тогда так жутко перепугался, что не мог пошевелиться и почему-то боялся, что папа заметит, что он не спит. А потом папа сказал очень отчетливо, низким чужим голосом: «Говно я человек».
Эти его слезы – пьяные, горькие, душные – Егор запомнил на всю жизнь.
Сейчас он лежал в своей кровати в той же позе, в которой вчера заснул, и размышлял, о чем тогда говорил отец. Может, алкоголь пробудил в нем совесть? Сейчас уже не узнаешь.
Егор не собирался вставать. Он уже решил, что проведет этот день в постели, стирая все со стены «ВКонтакте». Тело было разбитое, тяжелое, чужое. Взяв телефон, вспомнил, что хотел написать Леше, спросить, как там Ленка на самом деле. Леша прочитал сообщение тут же и сразу перезвонил. Приятное разнообразие после всех этих, которые читают, а потом
