раскладывала продукты по полкам в холодильнике, повернувшись ко всем спиной. Над джинсами торчала полоска трусов. Она положила яблоки в пластиковую корзинку для фруктов прямо в пакете. Мама обычно все вытаскивала, мыла и только потом складывала. Но их дом больше не их дом, может, в нем должны появиться новые правила. Я пошла, сказала она, буду нужна, звони.
Да, сказала мама строго, будь на связи. Помни, что папе сейчас требуется наша помощь. Попробую завтра через киоск СИЗО передать ему продукты. Рома говорит, можно уже.
4
Майский наружный мир казался пластиковым. Егор вышел за Ленкой, сначала как будто дверь закрыть, но потом зашел с ней в лифт, спустился на первый этаж, и тогда она спросила: Гош, что тебе от меня нужно? Можешь меня уже в покое оставить? Я и так не сплю почти, мама мне мозги выносит, а мне же еще работать надо.
Как она может думать о работе в такой момент, когда все шатается и рассыпается, как она допускает себе в голову мысли о чем-то, кроме папы?
Можно я просто с тобой пройдусь, не могу больше дома сидеть.
Тебе надо учиться, сказала Ленка, ты понимаешь это? Жизнь продолжается, хоть ты тресни, тебе надо решить, что делать после девятого.
Не могу сейчас об этом думать.
Надо об этом думать, Гош. Посадят папу или нет, все равно надо о себе думать. Мы чем можем, тем ему помогаем.
Он правда плохо выглядит?
Они пошли нога в ногу. Сухой бордюр обсыпан сигаретными бычками, как экзотичными семечками, а пепел вокруг них – как пыльца. Вот неужели нельзя до мусорки донести, трудно, что ли, тут же два шага? У Ленки сползали джинсы, он это заметил, но ничего не сказал. С Лешей надо обсудить вечером. Егора раздражали все, кто шел навстречу и улыбался. Какого хрена ты улыбаешься, когда кому-то рядом с тобой дверь вымазывают говном? Отца выводят в наручниках? Как ты можешь радоваться, когда менты пытают кого-то током прямо у тебя под носом? Тебе совсем плевать, что в мире делается? Так ведь и Егору было плевать, пока все не случилось. Вот так, значит, только когда приходят за тобой или твоими родными, ты обращаешь внимание на ужас и несправедливость.
– Ты читала статью?
– Читала. А мама – нет. Не смей ей показывать, вой будет до небес.
– Я такой идиот, Лен, я так себя грызу за то, что тот комментарий дал…
Она посмотрел на него, махнула рукой, ускорила шаг.
– Слушай, забей, ничего ты такого не сказал. А у вас правда пацан из секции пропал?
– Наверное. Я не помню, мне семь лет было. Лен, скажи, а ты знаешь, как на папу вышли? Идиотское слово… В смысле, почему его взяли?
– Рома говорит, по сотовому биллингу. Смотрели, какие номера телефонов были рядом с той частью лесополосы, где нашли тело.
– Да мало ли там людей ездит?
– Я не следак, я в душе не знаю. Но сказали, что в папиной машине еще нашли биоматериал девочки.
– Что за биоматериал?
– Не знаю. Может, волосы или еще что-нибудь.
Вот суки, сказал Егор, подбрасывают улики вместо того, чтобы настоящего убийцу искать. Надо же такими тварями быть. Угу, сказала Ленка, ты за мной долго будешь идти? А Егор все никак не мог отвязаться, ему надо было с ней говорить, надо было, чтобы она вместе с ним возмутилась и разозлилась, и он не понимал, почему она не злится.
У меня была подружка, сказала Ленка, она ходила к нам в гости раньше. А потом как-то раз – и перестала ходить. Я в третьем классе была. Не из класса подружка, она с нами в одном дворе жила, но такая, знаешь, – из пятиэтажки напротив. Помнишь пятиэтажку? Ей лет девять было, а она уже курила, прикинь? Ходила в гости, даже ночевала раз или два, а потом перестала. И дружить со мной перестала. Хотя ночевала же, когда у нее мама набухалась и квартиру громила. Мы потом с ней во дворе виделись, она даже не здоровалась.
Ты это сейчас к чему?
Да ни к чему, вспомнила что-то.
Ну, ты же к чему-то ведешь, Лен?
Он думал, что понял, к чему она ведет, и теперь ему нужно было, чтобы она остановилась, чтобы замерла, повернулась к нему и наконец поговорила с ним прямо и без страха, без того, чтобы прятаться за словами. Хоть кто-то должен же с ним так поговорить. В нем снова вспухало, надувалось страшное, самое страшное, что он мог вообразить, где-то под слезами и истерикой пряталось признание, которое он мог совершить только в присутствии Ленки. Она не останавливалась, наоборот – ускорялась, почти бежала по бульвару, вцепившись в ремешок сумки, как будто собиралась им заарканить какого-нибудь коня, как ковбой. Оно просилось наружу, оно подбегало к самому горлу и отступало, как тошнота.
А потом:
– Андрей Дубовицкий сел бы к папе в машину.
Ленка остановилась, отпустила ремешок сумки, взяла двумя пальцами футболку над дырой в области живота и потрясла. Жарко очень. Он хотел запихать себе слова обратно в горло и в голову, чтобы острые уголки сомнений не торчали между губ.
А потом развернулся и пошел домой, потому что прямо сейчас он боялся наступать туда, куда эта дорожка может их привести.
Еще одна ночь
Осы бессонницы навсегда поселились у Егора в голове. Зато ему понравилось чистить зубы, принимать душ и укладываться в постель в девять вечера, когда еще светло и пахнет почти по-полуденному. Но когда ложишься спать, ты вроде как отгораживаешься от мира. Никто уже к тебе не зайдет, не заговорит, ничего не спросит – ты на восемь часов выключен из социума.
Егор лежал с телефоном и хотел заснуть, но не мог. Ему надо было дойти до основания своей мысли, проползти до ее корня, но там – страшное. Если подумать это всерьез, позволить этой мысли заполнить голову, то она сделается настоящей.
Экран был блеклым, серым, картинка на нем едва читалась. Он открыл «ВКонтакте», чтобы проверить, не написала ли Эля, не извинилась ли за то, что убежала сегодня днем. Вместо этого ящик был заполнен сообщениями от незнакомых людей.
Они писали вот так:
«надеюсь твоего папашу в тюрьме посадят на бутылку и тебя тоже»
Или вот так:
«кто-то должен прийти и уебать тебя с мамашей»
«а твоя сестра всегда одна домой возвращается?»
Еще были сообщения с адресом ветеринарки, где работала Лена. Кто-то отправил ему смазанную фотографию, на которой она выгуливала Бубу. Снимок перечеркнут розовым поводком – кто-то фоткал на телефон и сильно увеличил. Надо скинуть его Ленке, написать, чтобы была осторожнее…
В одном из сообщений был номер его дома и квартиры. Может быть, пидорас, который вымазал им дверь фекалиями, – не сосед, а кто-то, кто живет совсем на другом конце города? Вычислил их адрес, проложил маршрут, взял откуда-то говно и поехал, может быть даже на автобусе, за тридевять земель, чтобы только совершить эту пакость.
От мысли, что совершенно незнакомый человек готов потратить столько времени и сил, чтобы навредить его семье, Егору сделалось плохо, страшно и липко. А еще – небезопасно. Удивительно, как человек привык думать, что с ним ничего не случится, если он сидит в своей квартире. Вот его кухня, его спальня, его кровать, привычные ему вещи разложены вокруг – все это незыблемое, как кирпичи в крепостной стене. А потом – пшик! – и нет никаких кирпичей, только пластиковая декорация. Что мешает ублюдкам из сообщений, которые сыплются на него, выломать дверь? Напасть на маму в подъезде? Схватить Бубу и сварить ее живьем, чтобы снять на камеру и прислать Ленке видео?
Он представил себе, как визжит Буба, и накрылся простыней с головой, надеясь, что темнота успокоит. Его трясло, внутри что-то ломалось с хрустом, горло было словно набито костями. Он раскрылся, перед глазами все плыло – он сейчас умрет. Прямо сейчас у него закончится воздух. Пот облепил лицо, руки затряслись, и все тело заходило ходуном, как в припадке. Это предсмертные судороги, их никак не прекратить, сейчас Егор закончится, все оборвется…
А потом вдруг
