пациенты, я же всех с самого их детства знаю, а кому я буду нужна там, на новом месте?
Мой дедушка, любивший всем в глаза говорить все то, что думает, спросил ее:
— Неужто вам, любезнейшая, не все равно? Нам, пенсионерам, что здесь жить, что где-нибудь в Чертанове или в Нижних Котлах — все едино!
— Мне не все едино, — с достоинством ответила Агния Сергеевна.
Она и теперь, выйдя на пенсию, продолжала навещать бывших своих больных: они по привычке обращались к ней, и это был и остался, должно быть, единственный смысл всей ее жизни.
И вот настал день, и пришлось всем жильцам нашего дома переезжать. Агния Сергеевна переехала на проспект Мира, Антон с его мамой и мы переехали в один дом, в Беляево-Богородское.
Это было необыкновенно удачно, что мы снова оказались с ним в одном доме: они получили однокомнатную, а нам дали целых три комнаты с раздельным санузлом и большой лоджией, на которой дедушка сразу же решил развести цветы.
Правда, район был новый, необжитой и такой далекий от родной нашей Масловки! Зато там был хороший лес, еще лучше, чем наш Тимирязевский, деревья доходили почти до нашего дома, и утром я просыпалась от пения птиц совсем как, бывало, на Масловке.
Пришлось нам с Антоном записаться в новую школу. Антон утверждал:
— Все новое интересно.
А я не соглашалась. Я скучала по нашей школе, по своим подругам.
Но Антон уверял меня, что в конце концов я привыкну, иначе и быть не может. Впоследствии так оно и оказалось.
Антон продолжал учиться у моей мамы. Он уже играл мазурки Шопена и прелюды Рахманинова. И, как и раньше, приходил к нам упражняться на рояле. Я слушала его с удовольствием, потому что слушать прелюды и мазурки было куда интереснее, чем гаммы.
Мама говорила:
— В следующем году будешь поступать в наше училище.
Я дразнила Антона, что он будет учиться среди сплошных гениев и сам вообразит себя гением и тогда к нему и на козе не подъедешь.
Антон спокойно выслушивал меня.
— Мне повезло, что мы с тобой в одном доме.
— Не со мной, а с моей мамой, — уточняла я.
— И с твоей мамой, — соглашался Антон. — И с тобой.
И я знала, он говорит правду. Он всегда говорил одну правду.
3
Квартира наша была чистенькая, вся словно с иголочки, но потолки были низкие, а комнаты куда меньше, чем в старом доме. Мама поставила рояль в своей комнате, самой большой в квартире, и рояль занял почти все пространство, просто повернуться негде было.
Но мама говорила, что все равно, тесно или просторно, а с роялем она ни за что не расстанется, — как ни говори, это ее орудие производства.
Маму все считали оптимисткой. Во всем, что бы ни происходило, она постоянно старалась отыскать хорошую сторону.
Наш переезд достался ей труднее, чем всем нам. Теперь маме приходилось тратить на дорогу до училища на целых два часа больше, чем раньше, но она отвечала на соболезнующие расспросы дедушки одинаково весело:
— Ничего, все это дело привычки. Ведь надо только добраться до метро, а как добралась до метро, уже не страшны никакие расстояния.
Так говорила мама, забывая о том, что, прежде чем попадешь в метро, надо ехать автобусом минут двадцать, а от нашей станции метро до ее училища тоже никак не меньше часа.
Мне иногда казалось, что мама стала оптимисткой скорее из-за меня и дедушки. Мы с ним вечно жаловались то на одно, то на другое, а мама говорила:
— Я единственная, кто может вас убедить, что все обстоит прекрасно.
Так оно и было. Дедушка возмущался тем, что в здешних магазинах нет парного мяса, а мама в ответ заявляла:
— Зато здесь есть можайское молоко и творог, какие нам на Масловке и не снились…
Я не могла привыкнуть к маленьким комнатам и к низким потолкам. Казалось, они давят на меня, а мама убеждала:
— Маленькие комнаты куда уютнее.
Должно быть, и ей не все нравилось, но она, отдавая нам свой запас бодрости, не становилась от этого беднее, казалась всегда всем довольной и уговаривала меня и дедушку, что все хорошо, лучше и быть не может.
Я еще ничего не сказала о папе. Папа отличался покладистым характером, не в дедушку, однако был упрямый, и мама считала, если бы он жил с нами постоянно, они бы с ним могли спорить, даже порой ссориться, но так как папа, сколько я помню, недолго жил дома, а больше разъезжал, то мама с папой не ссорились и даже ни о чем не спорили.
Мама написала папе, что мы переехали на другую квартиру, в новый район, и папа ответил телеграммой:
«Приеду, погляжу, как вы живете, если мне не понравится, надо будет подыскать обмен, потому что я тебя знаю, тебе всегда все хорошо».
И еще он написал в телеграмме, что желает мне хорошо сдать экзамены и перейти в следующий класс.
Папа не любил писать письма, отделывался только телеграммами, но его телеграммы можно было скорее назвать письмами; он писал подробно и длинно, со всякими словами вроде «потому что», «конечно», «так как», которые обычно в телеграммах не принято писать.
Однажды он прислал нам телеграмму, поздравлявшую с Новым годом, и мы с мамой сосчитали, там было сто семьдесят семь слов. Мама смеялась, подсчитывая слова, а дедушка укоризненно гудел:
— Денег ему не жаль, баламуту! Это где же такое видано, чтобы по телеграфу передавать такое?
И дедушка громко, с выражением читал:
— «А еще, Катя, имей в виду, что когда я учился в школе, то лучше всего мне давалась математика, выходит, ты в меня, а со слухом у меня тоже были нелады, и потому, я думаю, ты не будешь учиться в мамином училище для молодых дарований».
Я показала тогда эту телеграмму от папы Антону, и Антон долго перечитывал ее. Я видела, он прочитал до конца и снова стал читать, дошел до последних слов и опять принялся за начало. А после отдал мне телеграмму, сказал:
— Широкий человек твой папа!
Я хотела было ответить: «Не завидуй, зависть — плохое чувство», — но глянула в его глаза и промолчала. Нет, подумала я, ничего говорить не надо.
Мы ждали папу каждый день, и он приехал однажды в начале июля. Я уже давно кончила учиться и через несколько дней собиралась ехать в пионерский лагерь.
Как-то рано утром раздался длинный,
