Селлерс был вторым работником ЦРУ, кто встречался с «Каулом». Первая встреча прошла неудачно, поскольку вышедший на нее разведчик не понимал примитивного языка, на котором говорил русский.
В ходе встречи с Селлерсом «Каул» подтвердил, что КГБ использует специальный химический препарат для облегчения слежки за американскими разведчиками. «Каул» побрызгал аэрозолем этого препарата в пластиковый пакет. Селлерс, который владел русским языком в совершенстве, гораздо лучше понимал «Каула», чем его предшественник, но даже ему было трудно разбирать гортанные звуки русского, языка, на котором говорил «Каул». «Доброволец» оказался «крутым» оперативным работником Московского управления КГБ, и он с раздражением относился к американцу, который не понимал его разговорных выражений.
В ходе первой встречи Селлерс, уйдя от слежки на длинном проверочном маршруте, несколько часов беседовал с ним, прогуливаясь по московским улицам. Первым сюрпризом «Каула» стало то, что КГБ знал о письме ЦРУ отцу Роману. Петляя по аллеям и боковым улицам и постоянно оглядываясь в поисках слежки, русский собеседник объяснил Селлерсу, что ЦРУ передало письмо «неправильному» человеку. Селлерс понял это так, что Стомбау отдал письмо человеку, который работал на КГБ, и тот, в свою очередь, передал его властям. Из высказываний «Каула» не следовало, что дело Николаса Данилоффа с самого начала было провокацией. «Каул» дал понять, что ЦРУ как бы совершило ошибку, приняв как факт предположение американского журналиста, что отец Роман был именно тем человеком, который оставил анонимный пакет. Передав письмо отцу Роману, ЦРУ передало его прямо в КГБ.
Встреча с «Каулом», по существу, позволила разгадать загадку, связанную с делом отца Романа, но в то же время дала толчок процессу поиска виновных, который занял больше года. После получения информации от «Каула», раскрывающей связь отца Романа с КГБ, некоторые в ЦРУ предлагали предупредить журналиста, что он стал объектом провокации КГБ, но эта информация до него так и не дошла.
Штаб-квартира ЦРУ. 18 июня 1985 года, 13:45
Заканчивая свой отчет о встрече 23 марта, Стомбау чувствовал раздражение Гербера. На самом деле Гербер был в бешенстве. Он считал, что, использовав имя «Николай» в операции, тот нарушил его прямой запрет. Через несколько дней после мартовской встречи Гербер направил в Москву свои замечания и строго отчитал Стомбау за расшифровку «Николая». Но это была его первая возможность встретиться со Стомбау и услышать его объяснения.
Гербер был резидентом ЦРУ в Москве, когда поступил первый пакет от неизвестного ученого, и на протяжении всех этих лет он верил в это дело. Он был убежден, что в этом пакете была, может быть, самая ценная информация, которую ЦРУ когда-либо получало в Советском Союзе, и он сразу же посчитал полученное американским журналистом письмо исключительно важным. Как и во всех московских операциях, он пытался контролировать мельчайшие детали мероприятия по установлению контакта с отцом Романом. Письмо, которое Стомбау передал, было написано под диктовку Гербера. По его настоянию, там не должно было упоминаться имя «Николай», там вообще не должно было быть никаких ссылок на журналиста.
Это дело было столь важным для Гербера, а действия Стомбау представлялись ему настолько ошибочными, что он сосредоточился на деле отца Романа, в то время как сам Стомбау да и весь советский отдел пытались разобраться в причинах провала Толкачёва. С точки зрения Гербера, Стомбау допустил непростительную ошибку, подвергнув риску Николаса Данилоффа. Со своей стороны, Стомбау считал, что Гербер пытается переложить на него вину. Он был убежден, что, упомянув имя «Николай», он лишь сослался на то, что уже упоминалось в письме ЦРУ отцу Роману. Стомбау поставил под сомнение утверждение Гербера, что в одобренном им письме «Николай» не упоминался.
Вскоре стало ясно, что дело отца Романа серьезно затруднит совместную работу Стомбау и Гербера в будущем. Конфликт с Гербером, однако, не сказался отрицательно на карьере Стомбау. Он был молодым и перспективным разведчиком, имевшим массу возможностей применить свои силы за пределами сферы ответственности Гербера.
6 Лэнгли. 19 июля 1985 года, 8:30
Кабинет был меблирован в строгом соответствии с протоколом и положением в иерархии занимавшего его заместителя начальника советского отдела. В кабинете на первом плане располагались видавший виды деревянный письменный стол и сервант. Вдоль одной стены стояли два старомодных стула с высокими прямыми спинками, обтянутыми кожей, у другой стояли диван и приставной стул с блекло-голубой матерчатой обивкой. Было похоже, что прежний владелец совсем недавно освободил кабинет и, возможно, в спешке.
Это был мой первый день работы в новой должности, и я все еще размышлял о том, как оказался в кресле заместителя начальника советского отдела, этого островка самой замкнутой субкультуры в Оперативном управлении. Все началось с того, что в Хартуме я получил состоявшую из одного параграфа шифровку, в которой говорилось, что по прибытии в Центр в июле буду назначен заместителем руководителя советского отдела. Я знал, что это решение было принято заместителем начальника Оперативного управления Клэйром Джорджем, но за ним чувствовалась рука Билла Кейси.
Клэйр Джордж любил говорить, что он вытащил меня из техасской глубинки, где я возглавлял местное отделение ЦРУ в Далласе, и послал в водовороты Африки, сначала в Нигерию, а затем, что более важно, в Судан. Там я отправлял фалашских евреев из Эфиопии в их длинное путешествие в Израиль и оказывал поддержку действовавшей в Хартуме группе агентов израильского «Моссада». Операция по вывозу эфиопских евреев через Хартум как раз в тот момент, когда суданские власти стали закрывать это направление, привлекла внимание Билла Кейси. Но моим действительным наставником был заместитель Клэйра, Эд Юхневич. Именно Юхневич добился моего назначения в «заповедник» Гербера, чтобы немного расшевелить там всех.
Юхневич знал, что мы с Гербером были людьми разного темперамента, у каждого были свой опыт и своя подготовка, словом, отличались так, как только могут отличаться два работника одного и того же Оперативного управления. У меня была репутация человека с опытом работы в кризисных ситуациях в отдаленных уголках мира. Некоторые в Лэнгли видели во мне этакого ковбоя из стран третьего мира, больше приспособленного к проведению откровенных «тайных» операций, чем к работе по тонким шпионским делам в «закрытых районах».
По контрасту Гербер был тем, кого на жаргоне ЦРУ называли человеком «палок и кирпичей»[20] — мастером проведения тщательно разработанных операций за «железным занавесом». В его взгляде читалось предостережение, немое напоминание о холодной войне, ослепительном свете прожекторов, вырывавшем из темноты Берлинскую стену холодной январской ночью. В ЦРУ Гербер больше, чем кто-либо, служил американским аналогом Джорджа Смайли[21]. Мы с ним как бы олицетворяли два противоположных типажа сотрудников Оперативного управления: один свергал правительства и вел тайные войны в странах третьего мира, а другой осторожно действовал в странах советской империи, встречался с агентами и обрабатывал тайники. Наиболее способные работники ЦРУ могли одинаково хорошо делать и то и другое, но в Хартуме и Лагосе требовались совсем другие люди с иными навыками, чем в Москве. И когда мы оказались в одной команде с Гербером, определенные конфликты были неизбежны.
