Теплоход вздрагивает, отплывая из порта, и мой желудок почти синхронно урчит. Я расстёгиваю сумку, чтобы достать кошелёк, и вижу белый бумажный пакет, аккуратно сложенный. Внутри два ещё тёплых миндальных круассана.
Глава десятая
В том, что я живу здесь, в Фишерс-Уэй, с Луизой, немногословной квартирной хозяйкой, есть один большой плюс. Это радость просыпаться под звуки дня, который уже начался. Я и сама встаю не поздно, но Луиза на ногах в шесть утра, а то и раньше, и я открываю глаза под звон столовых приборов, шуршание метлы по патио, приглушённые звуки радио с кухни – обычно BBC, иногда Magic FM. Порой, едва проснувшись, чувствую запах тёплой еды. Луиза часто готовит супы и мармелад в больших кастрюлях и стоит возле них не шевелясь, лишь её тонкая рука помешивает варево. Решив съехать со старой квартиры, я меньше всего хотела оказаться в съёмной комнате такого вот старого, пыльного, набитого всевозможным хламом дома, но у него есть важное достоинство: просыпаясь, я сразу понимаю, что живу здесь не одна.
Этим утром, когда я открываю дверь спальни, радио уже работает на всю – какой-то поэт рассуждает об индустриальной революции. Я ожидаю увидеть Луизу, как обычно, в мягком кресле бутылочно-зелёного цвета перед кухонным столом, где она всегда сидит с чашкой мятного чая и огромным сборником кроссвордов. Но когда я поворачиваюсь, чтобы спуститься по лестнице, я вижу её серебристую макушку и аккуратный клубок волос на затылке. Она сидит на второй ступеньке, обвив руками колени.
– Луиза? Луиза, с вами всё в порядке?
Она поднимает голову и смотрит на меня через плечо. Её лицо – молочно-белое.
– Я, хмм… я уронила вазу. Потеряла равновесие. Я хотела выбросить старые цветы, – голос Луизы, как всегда, ясный и чёткий, но я не могу не заметить, что слова чуть расплываются. Я сбегаю вниз по лестнице, поднимаю вазу. Ставлю её на ореховую крышку радиатора, рядом с лавандовым спреем. У ног Луизы – лужа воды, из-за которой коричневый ковёр превратился в чёрный.
– Где у вас полотенца?
– В верхнем шкафу, возле раковины.
Иду в кухню, чистенькую, но видавшую виды и прямиком из семидесятых – бледно-жёлтая мебель, линолеум в серо-коричневых квадратах и кругах – и возвращаюсь в зал с бумажными полотенцами в руках. Луиза пытается подняться, держась за перила, но охает, вздыхает и остаётся сидеть на ступенях. Глядя на неё, скрюченную на мокром ковре, я гадаю, как долго она здесь просидела.
– С вами всё в порядке? – спрашиваю я.
Луиза прерывисто вздыхает.
– Всё хорошо. Говорю же, я просто потеряла равновесие. Едва не упала. Схватилась за перила, уронила чёртову вазу.
Я промокаю полотенцами лужу воды.
– Ну, лучше уж ваза, чем вы, вот что я скажу.
Она издаёт клокочущий звук, как бы говорящий: «Вот как?» – и больше ничего не говорит. За те восемнадцать месяцев, что я здесь провела, мы с Луизой разговаривали лишь пару раз, и то по несколько минут. Она не грубая. Она сухая. Вот подходящее для неё слово. Думаю, в прошлом она была директрисой женской школы или медсестрой в больнице. Она говорит только то, что нужно сказать, без общих фраз, потому что общие фразы – лишь трата времени. Никаких «хорошо ли вам спалось?», никаких «как вы думаете, ждёт ли нас бабье лето?». Только «нужно сделать то-то и то-то» и «нечего сопеть, ваш позвоночник это не исправит. Смиритесь и двигайтесь дальше».
– Вы не ужинали, – говорит Луиза.
– Что, простите?
– Вчера вечером. Вы пришли домой и сразу легли спать, и ни слуху от вас, ни духу – Луиза смотрит на меня, медленно дышит, крутит на большом пальце кольца из олова и больших цветных камней.
– Я очень устала, – я ставлю обратно в вазу скрюченную лаванду. – Сразу в кровать, и уснула.
