имя, а имя для дома уже очень много значит.
К. Ф. с минуту глядела на него в замешательстве.
— Мне еще ни разу, юноша, не задавали таких вопросов. Но извольте, я вам отвечу. Просто меня это совершенно не касается, мне безразлично. Я всегда давала это понять, и в первую голову этому вашему инженеру, Башалиге Теодору. Вот кому следовало бы меня спросить, но он не дал себе труда. Так что вы вольны делать все, на что возымеете охоту, вы и ваши приятели. Это, если хотите, мой способ защиты. Так я защищаю мое кресло здесь, наверху, выше всех крыш этого ничтожного городишки, на высоте окрестных холмов, так я защищаю это место, где мой конец, только мой, юноша, не преминет меня найти. Заметьте, если смотреть отсюда, то все, что бы ни происходило, неизбежно происходит ниже. Ничто, во всей округе, не может произойти выше или даже пусть вровень со мной. Вот если бы кому-то достало любопытства подняться на плато за холмами, но не думаю, чтобы это могло случиться с кем-нибудь из здешних.
Викол Антим подозревал, что он удостоен важного признания, что ему удалось вызвать К. Ф. на откровенность, и он испытал прилив радости — торжествующей, но без буйства, тихой, вкрадчивой, захлестывающей исподволь, как морской прилив, напитанный водорослями и живностью, — радости скорее всего инфантильной, словно пробившейся из-под пепла отроческих огней, и только гораздо позже он понял, почему не осмелился тогда возразить, что ее козыри, высокомерие и брезгливость, на которые она делала ставку и которыми жила десятки лет, потеряли силу, мумифицировались вместе с ней и под пергаментной кожей, подобно вину, которое хранилось слишком долго, приобрели крепость эссенции — но без соков, без жизни. Только гораздо позже он понял, что не посмел все это ей выложить, потому что почувствовал, вне объяснений, что с какого-то момента ее существование целиком зависит от этой шаткой установки на свое превосходство, безотчетно питающейся, может быть, в самом деле благородным происхождением, но в конце концов достойной лишь жалости и сочувствия и просто смехотворной в том мире, в котором он, Викол Антим, привык жить. Что-то похожее на сострадание, снисходительность и симпатию, вместе взятые, помешало ему тогда сказать: «Сударыня, правда в том, что никому нет дела до вашего безразличия, а если говорить о месте, об этом верховном месте, то…» — но здесь бы он осекся, совсем не будучи уверен, что сможет найти убедительные контраргументы.
Итак, он промолчал, оставив К. Ф. при ее убеждении. То, что оно на годы вперед предопределит ее жизнь, Викол Антим, конечно, не мог знать, но он промолчал и дал ей говорить.
— Чтобы по-настоящему жить здесь, во Владии, мало быть счастливым, это доступно каждому, надо еще хотеть уйти отсюда. Уйти, господин учитель, тем или иным способом.
Она сделала упор на последние слова, и хотя он отметил, что следовало бы уточнить, что означает «уйти тем или иным способом», но тогда, в ту минуту, его больше удивило другое: она обронила, что здесь, во Владии, мало быть счастливым, как будто счастье было принадлежностью этого города, чем-то вроде верного источника доходов, с которого все местные жители только и делают, что стригут купоны.
Тогда, при первой встрече с К. Ф., он попробовал выяснить, в чем состоит владийское счастье, но не очень в том преуспел, потому что уступил ей инициативу в разговоре, относя это на счет своего хорошего воспитания, ни на миг не подумав, что таким образом открывает долгий ряд их встреч, в ходе которых она, чувствуя приближение конца, о котором сама говорила, что он не преминет ее найти, попытается сделать из него, Викола Антима, хранилище для своих громоздких и, несомненно, мучительных воспоминаний. На эту попытку К. Ф. вдохновила и последняя фраза Викола Антима, которую он, как подобает благовоспитанному юноше, произнес, прежде чем закрыть дверь:
— Поскольку я, сударыня, некоторое время пробуду во Владии, а я здесь, конечно, временно, я был бы счастлив, если бы вы меня иногда принимали, может быть, несколько чаще, чем позволяют приличия, но я, повторяю, здесь временно и прошу вас об этом, потому что я всегда был убежден, что история нуждается не только в книгах, но и в людях.
Еще раз оглядывая с улицы дисгармоничную конструкцию, разбивающую в какой-то мере владийское затишье, Викол Антим убедил следящую за ним из-за шторы К. Ф., что стоит поверить в эту последнюю попытку одолеть полусонное время Владии и примириться с близостью конца, тем более что его «я здесь временно» она восприняла как награду за долгие годы ожидания, одиночества, тут, в этом кресле, в этой промозглой овальной комнате с протекающим от бесконечных дождей потолком, всегда одна, вдали от жизни, которая происходила где-то вне ее, вокруг и внизу.
Она смотрела, как Викол Антим удаляется, засунув руки в карманы грязно-белого плаща, такого же, как на тех, что входили на виллу, ни у кого не спрашиваясь, не поднимаясь наверх, просто-напросто игнорируя ее, как бы ей в подражание, и так многие годы. И после того как Викол Антим скрылся, затерявшись в одной из узких улочек Владии, сверху почти невидных из-за нависающих с обеих сторон стрех, она тоже встала, спиной к окну, и, глядя на свою тень, протянувшуюся до двери, поправила на плечах черную шаль с бахромой медленным, скупым, экономящим силы движением. Оно составляло часть ежедневного ритуала, скоро должна была прийти Мируна, старенькая, еще старше ее, когда-то К. Ф. радовалась, видя, как та дряхлеет скорее, но постепенно ее стал охватывать страх, почти паника, что Мируна умрет раньше, это означало бы, что она останется окончательно одна, не только без существа, каждый день проникавшего в эту комнату с точностью и неизбежностью сумерек, но одна и в другом смысле — без последней точки отсчета, без последнего живого свидетеля того мира, который отошел в прошлое и к которому она не испытывала ничего, кроме ненависти, — за то, что он приковал ее к этому креслу, заставил выносить одиночество, бесконечно, изо дня в день, глядеть на крыши, равнодушно отмечая состояние живой материи, колышущейся вокруг стен виллы. Она ждала Мируну так же, как делала это каждое утро, но сегодня что-то примешивалось к ожиданию, визит учителя истории взволновал ее, подобного волнения она не испытывала давно, с тех пор как к ней нагрянули инженер Башалига и странный тип в форме, Копачиу. К. Ф. без содрогания не могла вспомнить ту минуту, когда она почувствовала за их внешней небрежностью, за скупостью слов и жестов вкус к насилию, ярость и страсть,
