Князь Пожарский! В твоё и твоего рода вечное владение, — ага, похоже во всяких судах-приказах не только одежда, ещё и обращения старинные действуют, — по долговой повинной переведены пять деревень, с людьми и угодьями, о чём владетельные грамоты составлены. Вотчины сии свободны ото всех прежних письменных крепостей, и от межников, и от сродников. Государевой печатью сие заверено и моим личным свидетельством подтверждено, — он протянул мне пачку бумаг. — И не забывай, князь, что октябрь — срок уплаты налогов. Будь здоров.
Дьяк взгромоздился в ожидающий экипаж и отправился восвояси в свете фонарей.
Подъехала машина от Муромцев. Но с перегрузкой ждали, покуда не доставят недостающее серебро. Потом грузились.
Тем временем старшие Салтыковы с основной частью охраны испарились. Присматривать за окончанием выгрузки и принимать бумагу, что вира серебром получена полностью, остался младший Салтыков, Павел. Смотрел он на меня угрюмо, но зубатиться не стал.
— Старшим передай: газеты завтра жду, — мстительно напомнил я и хлопнул по борту Муромского грузовика: — Езжай!
— Дмитрий! — рядом остановился шикарный экипаж, за рулём сидел Илюха: — Давай ко мне! До дома тебя подкину!
— У меня человек ещё.
— И человек пусть назад садится! У меня шестиместный.
— Ваша светлость, неудобно, — попятился Талаев.
— Поехали! — прикрикнул на него Илья. — Будешь стесняться да рядиться — пришибут по дороге, и вся недолга! Сегодня как на войне, садись!
По-моему, накаляющаяся обстановка вызывала у Илюхи только азарт. Мы с ветерком домчали до особняка Пожарских, где на заднем дворе обалдевшие Пахом с Фёдором и дворником укладывали в подобие поленницы серебряные плашки.
Вдоль забора прогуливался патруль из шести человек. Это то, что на виду, я так понимаю.
— Патрули будут дежурить, пока совет родов их не отменит, — многозначительно сообщил Илья (видимо, назначенный посредником между серьёзными главами родов и мной). — Со стороны Фонтанной тоже.
Ну… Так-то неплохо…
— Лишь бы в этих патрулях засланцев не было, — озадачил Илюху я, — а так — всё нормально, пусть ходят. Зайдёшь? Или у вас все подняты по тревоге?
— Пока только по усиленной боевой готовности, — скроил суровую мину Илья. — Извини, должен идти.
— Бывай тогда. Спасибо большое от меня, бате особенно.
— Да ты чё! Он за прадедовы чоботы себя обязанным считает.
О! Говорил же я, долго легенда об озарении отрока Ильи не продержится.
— Ну, до завтра!
— Увидимся.
Такая разбитость вдруг накатила, если честно, просто убийственная.
— Чего с серебром делать-то будем? — растерянно спросил у меня дядька, топчущийся рядом с серебрянным штабелем. — Куда энтакую кучу-то девать?
— В банк положим, — устало предложил я.
— В какой банк? — не понял Пахом.
— А в тот, который самый лучший процент по вкладу даст. Ты, дядька, завтра с утра объявление в газетах подай: князь Пожарский разместит вклад в размере шестидесяти талантов серебра в том банке, который предложит лучшие условия. И всё. К вечеру нам телефон предложениями оборвут.
— Так украдут, за ночь-то?..
Тут засмеялся Кузя:
— Ну ты, дядя, дал! У меня украдут?
— Всё, — сдулся я, — пустите меня лечь, а то я прямо тут упаду. Голова чумная уже…
ВЫТЯНУТЬ ИЗ ТЬМЫ
Утром, вопреки всякой логике, я проснулся на два часа раньше обычного. Вышел в сад. Свежо, птички пересвистываются.
Поверх штабеля серебряных плашек выразительным кацбальгером* лежал Кузя.
*Katzbalger — «кошкодёр» (нем.) —
короткий ландскнехтский меч
для «кошачьих свалок» (ближнего боя)
с широким клинком
и сложной гардой в форме восьмерки.
— Чёт рано ты, бать, подскочил.
— Сам удивляюсь. И сна, главное, ни в одном глазу.
За мной на крыльцо вышел Пахом:
— И не спится вам!
— А сам-то!
— Так я дед…
Кузя деловито облетел ценный ресурс:
— А что, раз дядь-Пахом проснулся — пошли в Академию пораньше. Что-то у меня вчера сложилось такое ощущение, что от дуэли той лично тебе в магическом плане, бать, никакого толку.
— А ну, проверим, — я открыл чемоданчик с измерительной плашкой, приложился. — М-да, росту-то почти и нет. За два дня по единичке…
— Вот и я говорю. Тебе энергиями лично оперировать надо. В тот раз, когда ты с моей помощью сам у этого придурка ману из раны собирал и сам её вливал — вот ощутимый прирост был! И, смею заметить, во мне сейчас изрядно известной тебе энергии, которую хорошо бы использовать.
— И у меня даже есть мысль, как это сделать не просто эффективно, а ещё и полезно. Но для этого всё равно сперва к Святогору надо, я почти пустой.
— Тем более, пошли пораньше!
— Что, даже чаю не попьёте? — ворчливо спросил Пахом.
— Пожалуй, нет, — решил я. — Пошли, Кузя. Проверим мою теорию.
Кузьма влетел в дом, выскочил человеком, мы бодрым шагом пронеслись до Академии, подпитались в музее и направились в госпиталь. По дороге я излагал свою концепцию:
— Смотри. Ты боевых ран всяких видел предостаточно.
— Так.
— Бывают сами по себе раны опасные, и зародыш смерти в них большой — но чистые. А бывают…
— А-а-а! — понял Кузя. — Это ты про те, на которые мелочь глазу неразличимая собирается, радостно человека жрёт, и всё становится ещё хуже?
— Вот именно! А эта мелочь, между прочим — тоже живая. И если её энергией смерти накрыть…
— Ничего себе, бать, ты задачи ставишь! Это ж какая ювелирная точность нужна!
— Ну, не всё же мне тренироваться, где-то и тебе. А то кое-кто у нас тут нос задирать начал.
