— Идем, — он мотнул головой и подал мне руку, помогая выбраться на твердую землю.
И повел меня неизвестно куда вдоль просеки с гудящими над ней высоковольтными линиями — по пути Герман достал телефон, набрал какой-то номер и, когда ему ответили, сказал со всей возможной строгостью в голосе:
— Добрый день. Хочу заявить об угоне машины.
— Что-о-о-о-о-о?! — охренела я.
Он прижал палец к губам, призывая молчать. И пока он рассказывал подробности — какая машина, где последний раз ее видел — мне оставалось только давиться хохотом и ужасом вперемешку, закрывая ладонями рот, чтобы не выдать себя ни звуком.
Тропинка вильнула в сторону от просеки, мы последовали за ней — и вскоре вышли на маленькую площадь с автобусной остановкой, крошечным магазином и стоянкой, на которой скучал ржавый «москвич» без колес и относительно бодрая «тойота», возле которой курил мужик в клетчатой кепке.
На заднем стекле «тойоты» был прилеплен листок из тетради в клетку — на нем ручкой старательно и жирно было написано «такси».
Герман оставил меня стоять в сторонке, а сам быстро о чем-то переговорил с мужиком и махнул, чтобы я залезала в машину. Я пока решила ни о чем не спрашивать.
Везут — и пусть везут.
По ухабистой дороге, вдоль нарезанных традиционными кусками по шесть соток дачных участков.
По главной улице деревни с деревянными домами.
По гравийке вдоль реки между высокими заборами и дощатыми сараями.
Высадили нас относительно далеко от человеческого жилья, но все же на облагороженном берегу — было видно деревянную пристань, у которой бултыхались, стукаясь друг о друга бортами, парочка катеров. Герман рассчитался наличкой и подхватил пакеты.
— А теперь что? — не выдержала я.
— А теперь мы устроим пикник… — сказал он, задумчиво оглядывая окрестности. — Вон там!
«Вон там» оказалось пологим холмом, усыпанным голубыми цветами. С него открывался великолепный вид на реку, достойный пятизвездочной гостиницы, а от солнца нас укрывали кружевные тени двух берез. Герман со сноровкой, никак не выдающей в нем владельца банка, разложил скатерть и принялся выгружать остальные припасы из пакетов.
Я порывалась помочь, но он только кивал:
— Сходи во-о-о-он туда, набери букет ромашек.
или
— Молодец, а теперь налей воды в вазочку и поставь их туда.
или
— Добавь в букет каких-нибудь травинок, как-то он бледно смотрится.
И пока я занималась этой ромашковой икебаной, сам ловко протер салфетками два бокала, куда налил прозрачной минералки и кинул парочку уже очищенных от кожицы виноградинок. Нанизал на деревянные шпажки кусочки экзотических фруктов, которые привез уже порезанными и запакованными в пластик. Вывалил в мисочки оливки и фаршированные сыром мини-перцы. Художественно разложил трюфельные конфеты и круглые зефирки, украсив их ягодами.
Когда я закончила с вазочкой, выдал мне антисептик и салфетки — протереть руки.
Он подумал буквально обо всем!
— А как же секс? — спросила я, устроившись рядом и склонив голову ему на плечо, глядя, как он ловко собирает сэндвичи. — Ты ведь так лихо уходил от погони ради того, чтобы трахнуть меня, разве нет?
— Вот развратная женщина! — он щелкнул пальцем мне по носу и сощурился. — О чем-нибудь другом можешь думать?
— Ах ты…
Его телефон зазвонил, и он дернул плечом:
— Достань из кармана, не хочу руки пачкать.
Я выудила мобильник из его брюк и взглянула на экран:
— Полиция. Гер, ты…
— Ну и брось куда-нибудь в сторонку, — мотнул головой он. — Ты больше с тунцом любишь или с индейкой?
Мы ели сэндвичи, сидя на холмике плечом к плечу и щурясь на солнце.
Я вытянула еще бледные после зимы ноги — не успела никуда слетать в теплые края. Пусть загорают.
Ошеломительно пахло летними травами и рекой, бесились в ближайших кустах какие-то пичуги, пересвистываясь на все голоса. У них-то точно секс был.
Герман накрыл мою ладонь, сплел наши пальцы и дальше мы как-то умудрялись пить из бокалов и подхватывать фруктовые шашлычки, не разъединяя рук.
Я сняла верхний кусок хлеба с сэндвича с индейкой, насовала туда кусочков ананаса, добавила сыра и, неловко, держа его одной рукой, попыталась откусить.
Но Герман успел первым и отцапал чуть ли не треть моего бутерброда!
— Эй! — возмутилась я.
— А вкусно вышло! — удивился он. — Это доля ангела. Знаешь, так называют испарившийся из бочек во время выдержки коньяк и испарившийся кусок еды, который забрал тот, кто ее готовил.
— Доля дьявола в нашем случае, — проворчала я, поспешно вгрызаясь в свой улучшенный сэндвич, пока он не решил, что доля дьявола должна быть больше.
— Какой же я дьявол? — поднял брови Герман.
Я молча кивнула на телефон, на экране которого вновь светился номер полиции.
— Я добропорядочный гражданин! — заявил он гордо, подхватывая со скатерти шпажку с нанизанными виноградинками и снимая их одну за другой белоснежными зубами. — Заявил о правонарушении! А все остальное — моя личная жизнь и никого не касается.
Его черные глаза сияли, ослепляя своим светом. Солнце, притаившееся за его левым плечом, било мне в глаза, мешая смотреть.
Что сияло ярче — его глаза или солнце — было не понять.
Я потянулась к нему, но он уклонился.
— Отдай мои очки! — проворчала я, предпринимая вторую попытку забрать свою собственность. Он ими не пользовался — как сдвинул на лоб в начале пикника, так и сидел.
— Они твои? — хитро улыбнулся Герман, нагибаясь ко мне и позволяя забрать очки.
— Они мои.
— А я? — спросил он вкрадчиво, наклоняясь все ниже и глядя на мои губы.
— А ты… Тоже мой? — неуверенно предположила я, чувствуя, как начинает сильнее биться сердце.
— Твой.
Герман выждал буквально секунду, чтобы я успела осознать его ответ — и накрыл мои губы своими. Сладкими от виноградного сока.
Тогда. Твоя жестокость
Тогда. Твоя жестокость
Если бы я выбирала, в каком мгновении своей жизни остаться навсегда — я бы, наверное, выбрала это. Виноградный вкус губ Германа, свежая майская зелень вокруг, ветер с реки, теплое солнце на коже — безвременье, в котором есть только мы.
Герман разорвал поцелуй и провел костяшками пальцев по моей щеке.
