с собой и сквозь зубы ответил:
— Учу я их всему, что знаю. А что они все мимо ушей пропускают, не моя печаль. Видать, не хотят живыми быть. Поди, среди мертвяков и послушники были?
— Были, друг мой ситный, были. Целых три. Эти — самые свеженькие оказались. Так что пойдем, расскажешь мне, как ты им выучку даешь.
— Пойдем, — зло буркнул Донатос.
— Ничего не забыл? — спросила Бьерга таким голосом, что в уютной теплой зале сразу же похолодало.
— Я прошу указать на мои ошибки, наставник, — сказал крефф таким голосом, словно в горле у него застряла кость.
Оттеснив замершего в дверях мужчину, колдунья шагнула вперед и первая вышла в коридор.
* * *
Говорят старики — день долог, да век короток. Что за нелепица? Прежде не понимала Лесана этой мудрости, веками сбереженной, хотя и повторяла ее к случаю, как все.
Уразуметь же истину привычных слов ей пришлось здесь — в Цитадели. Дни тут тянулись долго-долго… Каждый казался не короче целой седмицы, а вот — оглянуться не успела — больше года прошло.
Осень. Нет, она еще не наступила, но уже чувствовалась в воздухе последнего летнего месяца. Еще чуть-чуть и потянутся клиньями в далекие теплые края утки и гуси. Хорошо им — свободным — летят, куда вздумается! И снова их впереди будет ждать лето. А тут небо вот-вот отяжелеет от туч, и на смену месяцу плодовнику заступит урожайник… Славное это время! Сытно, весело, играют свадьбы, устраивают гулянья.
Девушка прикрыла глаза.
Нет, плакать не хотелось. Она уже разучилась лить слезы от тоски. Устала. Теперь просто стискивало сердце всякий раз, когда в голову приходили мысли о доме. А еще одно поняла — нет толку реветь по живым. Надо самой как-то обвыкаться и уже не плыть щепочкой по течению, гадая, куда вынесет. Никуда уже не вынесет. Тут ее дом. Какой ни есть. Сырой, холодный, неприветливый, суровый, но надежный, неприступный, хранящий от зла. И иного в четыре года ближних — не появится. Значит, надо привыкать. Но получаться начало только-только.
— Одевайся.
Крефф вошел без стука.
— Так я ж одета, — Лесана оторвалась от пергамента, над которым не то спала, не то мечтала, не то предавалась воспоминаниям, и удивленно посмотрела на наставника.
— Нет. В это.
Клесх бросил на лавку ворох одежды.
Ученица проследила удивленным взором и нерешительно прикоснулась к хрустящей, неношеной ткани.
Черное.
Девушка вскинула глаза на молчаливо стоявшего наставника.
— Я — ратоборец?
За год, проведенный в Цитадели, она по-разному представляла себе этот миг — миг, когда ей наконец-то скажут о сути ее Дара и о том, на кого она будет учиться, но чтобы вот так — обыденно? Просто «одевайся».
— Какого цвета эта одежда? — спросил обережник.
— Черного… — растерянно проговорила девушка.
— Я так плохо учил тебя, что ты не знаешь, в чем ходят выученики-вои?
Послушница вспыхнула и виновато склонила голову:
— Нет, крефф.
— Тогда почему ты задаешь глупые вопросы?
У Лесаны заполыхали уши. Вот почему у нее язык быстрее ума? Почему постоянно сначала скажет — потом думает? А ведь Клесх никогда не упускает случая ткнуть ее носом в малейший промах. Хорошо еще, если рядом нет случайных слушателей… А обычно он не стесняется, и над растяпой смеются в несколько голосов. В такие моменты Лесане всегда хотелось провалиться сквозь землю. И наставник нарочно не по разу припоминал потом ее оплошность, чтобы запомнили все да тоже при малейшем случае поддевали.
Доброе слово и кошке приятно. Но Клесх не знал добрых слов и всегда бил по больному, а Лесана, глотая злые слезы, из кожи вон лезла, чтобы заслужить, нет, не его одобрение, а просто молчаливое равнодушие.
Впусте!
Однажды, когда их только-только выучили грамоте, и все читали, заикаясь и задыхаясь, Клесх, слушая разноголосый гул, вдруг обратился из всех выучей именно к Лесане.
— Иди сюда.
Она подошла, предчувствуя беду, и не ошиблась:
— Читай.
Он лениво ткнул пальцем в пергамент.
— Громко.
— Бе…ре…мен…ность у жен…щин лег…че в…се…го дос…ти…га…ется на че…тыр…над…ца…тый день… с на…ча…ла ре…гул.
От усилия и нежелания ударить в грязь лицом у нее на лбу высыпал пот, Лесана, по чести сказать, даже не поняла, что именно прочла.
— Повтори.
Она пошевелила губами, проговаривая фразу еще раз про себя, и залилась жаркой краской стыда. Однако неподчинение приказу креффа наказывается. Поэтому девушка едва слышно произнесла:
— Беременность у женщин легче всего достигается на четырнадцатый день с начала регул…
И уронила взгляд под ноги. В читальне, как назло, были одни парни. Они, конечно, не ржали — при наставнике-то, но вот он уйдет и вдоволь нагогочутся.
— Какой день у тебя? — спокойно поинтересовался Клесх.
Лесана вскинула на него расширившиеся от унижения и гнева глаза, мысленно произвела подсчет и прошептала:
— Десятый…
— Ты плохо считаешь. Одиннадцатый. Я знаю про твои краски лучше тебя? Или ты мне врешь, когда они заканчиваются? Или по-прежнему туго считаешь?
В глазах девушки дрожали слезы.
— Первое. Счетом заниматься каждый день. Еще раз ошибешься, будешь наказана. Второе. За регулами своими следи тщательнее. Третье.
Он взял со стола ее доску и кусочек мела, быстро начертал что-то на гладкой черной поверхности, а пока писал, говорил:
— Сегодня сосчитаешь, сколько дур в Цитадели, если три дуры в ученицах у Майрико, одна у меня, две у Ольста, по одной у Лашты и Озбра. После этого вычтешь дур из парней и скажешь — насколько их меньше.
Губы несчастной послушницы дрожали.
— Поняла? Вечером придешь с ответом. Ошибешься, будешь седмицу убирать нужник. Ступай.
Надо ли говорить, что нужник девушка чистила две седмицы, а парни с тех пор и в глаза и за глаза ее иначе, как Счетоводом дур, не называли.
Вот только жизнь Лесану ничему не учила, она то и дело попадала впросак, как сегодня, например.
