имени Лена — имевшая как минимум одно (доказанное) убийство за душой. «Червонец», да ещё за «мокруху» — далеко не каждый мужчина-душегуб, получал!
Когда я её увидел у себя в кабинете, я спросил усомнившись:
— Тебе и вправду, уже есть восемнадцать лет?
Та заикаясь, глядя на меня исподлобья, злобно как загнанный зверёк:
— А тебе не один х… (в смысле: а тебе не всё ли равно)? Угостил бы лучше папироской, гражданин начальник.
Подумав, достал из стола не начатую пачку и спички, что держал специально для подобных случаев:
— Бери всю — у меня ещё есть! Насчёт возраста же скажу: если ты несовершеннолетняя — можно попробовать через суд скостить тебе срок и определить досиживать его в детскую воспитательно-трудовую колонию.
Закурив, та разомлев, спрашивает почти без заикания:
— А кому это надо?
— Это надо — прежде всего тебе.
Подозрительно — выпустив в меня облако дыма:
— А тебе что надо? Отодрать меня можешь и без этого — просто перегнув раком через этот стол.
Пока я отмахивался руками от дымовой завесы, действительно: соскочила, задрала юбку — под которой ничего не было(!) и, легла грудью на стол — оттопырив тощий зад.
Ёкарный бабай!
Не прекращая смолить папиросу, хлопнула себя по попке ладошкой:
— Начинай, начальник!
В первые пять секунд, я очумело оторопел — как никогда раньше. Но тут же овладев собой, встаю с кресла и обхожу стол, расстёгивая ремень:
— Сейчас, Лена, подожди — только дверь закрою и портупею сниму. И потом, я тебя как… ВЫДЕРУ!!!
Удерживая на столешнице левой рукой, правой рукой её хорошенько — как сидорову козу, выпорол.
Вся задница — в красных полосах, как тельняшка моряка — в синих!
Рёв стоял на всё лагерное управление: в дверь стучались, ломились — но выломить не решились. Закончив экзекуцию, оправил ей юбку, опоясался сам и уселся обратно:
— Присаживай, поговорим. Ну…? Ты не можешь сидеть⁈
Стоит, держась рукой за задницу: в глазах слёзы, из носа — сопли, в голосе стальная ярость:
— У тебя убью, мусор поганый! Зарежу, не жить тебе!
Я молчал, лишь склонив голову, как крайне агрессивного — но совершенно безопасного зверька, её с любопытством рассматривая.
Наконец, успокоилась, опустив голову и лишь всхлипывая. Повторяю:
— Может, всё же поговорим?
— О чём можно с тобой говорить, дяденька мусор?
— Ну, о многом… Например: о твоём тёмном прошлом и, возможно — светлом будущем.
Вздыхает:
— Нет, гражданин начальник: это прошлое у меня было светлым — а настоящее и будущее…
Рыдает.
* * *
Когда она успокоилась, помаленьку-понемногу мне удалось её разговорить.
Своих родителей Лена не помнила — они умерли, когда ей было несколько месяцев отроду. Крестьянскую девочку-сироту удочерила и воспитала бездетная вдовая помещица, которую она почитала матерью. Летом 1917 года, местные крестьяне — получив свободу от Временных, по своему народному разумению свершили месть и правосудие за многовековое угнетение — поделив меж собой барскую землю, разгромив поместье, а «боярыню» зарубив топором.
Всё это происходило на глазах у десятилетней девочки, ставшей после этого заикаться.
Став таким образом беспризорницей, Лена чтоб выжить стала попрошайничать, воровать, попала в банду промышлявшую убийствами да грабежами, стала любовницей и «напарником» её главаря по криминальным делам.
После ликвидации банды прославившейся «тёмными» делами, практически всё её члены получили вполне заслуженный «вышак», а моя собеседница — максимальный срок.
* * *
Выслушав эту печальную, но увы — вполне типичную для революционного времени историю, вопрошаю участливо:
— Лена, извини, конечно… А почему ты согласилась на моё предложение «работать» прачкой у нас в «ИТЛ»?
Угрюмо, но уже без злобы и агрессии:
— А ты, дяденька мусор, сам посиди в женском исправдоме…
— Нет, уж — спасибо!
Да! Ещё «там» доводилось слышать про «порядки» в женских колониях — дающих по сто очей форы мужским. Однако, продолжаю:
— Лена, но это же по сути — проституция! Тебе ничто не подсказывает — что это нехорошо?
Пожимает плечами:
— Ну, а что делать? Больше я ничего и не умею — только «дырку» подставлять. Воровать же в вашем «ИТЛ» ты мне не предложишь?
Хм…
— Ну а твоя помещица, разве тебя ничему полезному не научила?
— Как «не научила»? Грамотная я и языки знаю! Музицировать, танцевать, вязать, вышивать… Что сама умела — тому и меня учила.
Видели, да⁈
Вот так в куче навоза — иногда совершенно неожиданно для самого себя, вдруг находишь жемчужное зерно!
— Вот, только кому это надо⁈
Встав, походив в раздумьях тяжких и потом остановившись напротив, смотрю прямо в полные боли и скорби глаза:
— Ты попала в очень непростую жизненную ситуацию, Лена! И у тебя два выхода из неё: выйти отсюда через десять лет конченой шлюхой (хоть и с деньгами) — или согласиться на моё предложение и отправиться в детскую воспитательно-трудовую колонию. Это неподалёку отсюда!
— А оттуда кем я выйду?
Как объяснить ей, кто такой «лекальщик»?
— Человеком, Лена, человеком… Получишь перспективную профессию, познакомишься с классным парнем, наплодите с ним кучу замечательных детишек.
Вижу, задумывается:
— А ты случайно не пиз…дишь, дяденька мусор?
Приязненно улыбаюсь, источая саму благую доброжелательность:
— По ремню соскучилась?
Придя с ней к взаимоприемлимующему консенсусу, тут позвал в кабинет зэка Брайзе Иосифа Соломоновича из «Юридического отдела» и, мы с ним быстренько составили предварительный план действий.
Менее чем через три месяца, в Ульяновске «по вновь открывшимся обстоятельствам» состоялся пересуд — где Лене как несовершеннолетней на момент совершения преступления, скостили срок с десяти до двух с половиной лет — с направлением в «Ульяновскую воспитательно-трудовую колонию (ВТК) для несовершеннолетних им. Кулибина».
По своему обыкновению, забегу далёко вперёд.
Отбыв срок, Лена уже по вольному найму осталась работать на «Заводе контрольно-измерительных инструментов им. Кулибина», стала лучшем слесарем-лекальщиком на нём, бригадиром — а затем и начальником участка. «Охомутав» самого гарного из всех хлопцев (об лоб можно порося бить, как-то пробовали!) — прибывших с Макаренко, женила его на себе и, первым же «заходом» родила двух бойких и смышлёных ребятишек.
Жизнь — эта жизнь, удалась!
Таких примеров было достаточно много — я лишь привёл наиболее яркий из них.
* * *
[1]Самым красноречивым свидетельством этому является то, что в 1927 г. на XV съезде ВКП(б) Крупская жаловалась, что грамотность призывников в этом году значительно уступала грамотности призыва 1917 г. И говорила она, что ей стыдно оттого,
