к выходу. У дверей его остановил Хан, положив руку на плечо.
— Чуть не забыл. Каре нужно будет отдыхать, скажи чтобы нас не беспокоили.
Глеб обжег его гневным взглядом, но так и не произнеся ничего, вышел наружу, громко хлопнув дверью.
Хан же приблизился к моей постели, и потрогав лоб, как ни в чем не бывало, спросил:
— Ну что, как ты себя чувствуешь? Удалось немного поспать?
Глядя на него до предела расширенными глазами, я вкрадчиво поинтересовалась:
— Ты издеваешься? Вы что оба надо мной издеваетесь?! Какого черта происходит? Сначала врывается Глеб, заявляя чтобы я не смела в тебя влюбляться, потому что ты чурбан бессердечный, потом ты откровенно пытаешься его задеть! Какая кошка между вами пробежала?
Хан усмехнулся.
— Как это какая? Одна наглая рыжая кошка. Ты что действительно не понимаешь в чем дело? — в ответ на его вопрос я недоуменно пожала плечами, — Да Глеб просто ревнует тебя. Удивительно, что ты не поняла, как сильно ему понравилась. Но только есть один нюанс. В лагере запрещены любовные взаимоотношения между учениками. Потому я так и отреагировал. Чтобы парень вспомнил, что должен держать себя в руках.
— Нравлюсь?! Я?! Ты смеешься, что ли? — я посмотрела на Хана как на умственно отсталого, — Кому в здравом уме может понравиться такая как я?
Да ну, это бред какой-то… Хан явно ошибся.
— На каждый товар найдется свой купец, — философски изрек он.
— А почему в лагере запрещены отношения? — спросила я, отмахнувшись от его последней фразы.
Поправив на мне съехавший плед, он пояснил:
— Ну, во первых — это мешает учебе. Все эти ссоры, излишние эмоции… Ну и конечно шанс нежелательной беременности. Думаешь нам с Дарханом нужна вся эта головная боль?
— Ну, да… Логично, — тихо согласилась я.
— Все! Хватит разглагольствовать — давай лечиться.
Хан вернулся к двери, и принес к кровати небольшой деревянный таз с горячей водой, от которого исходил пар. Поставив его на тумбочку, он смочил в воде полотенце, и аккуратно провел им по-моему лицу и ладоням, стирая пыль и грязь пещеры. Потом принес кружку с каким-то настоем, и заставил выпить до дна. Вкус у отвара был ужасный — горько-кислый, с каким-то пыльным привкусом.
После настоя в ход пошел градусник и таблетки. Закончилось все тем, что Хан притащил мне одну из своих футболок, пытаясь заставить переодеться.
— Ну же, рыжая! Не веди себя как ребенок. Твоя одежда пропиталась сыростью. К тому-же на грудь и спину нужно будет приложить компресс.
— Ладно, ладно! — сдалась я, — Я переоденусь. Отвернись только…
Парень не стал отворачиваться, а вместо этого просто вышел за штору, задернув ее за собой.
Прямо под одеялом стянув с себя одежду, я быстро натянула на тело большую белую мужскую футболку. Из моих вещей на теле остался лишь небольшой клочок черной хлопковой ткани на бедрах. Бюстгальтер я еще в первый день пребывания в лагере постирала и оставила сушиться, решив, что под объемной рубашкой все равно никто не заметит отсутствия этого элемента одежды. Да и если уж быть честной, выпирать там особо и нечему.
Сложив вещи стопкой, убрала их на другой конец кровати, и вновь по шею закуталась в плед.
— Все. Можешь возвращаться.
Атласная ткань распахнулась, и у кровати вновь появился Хан. Сейчас в его руках был небольшой глиняный горшочек и белая марлевка, сложенная в несколько слоев.
— Умница. Теперь компресс.
Парень присел на кровать, и разорвал марлевую ткань на два куска. После поочередно разложил эти отрезы на прикроватной тумбе, и смазал содержимым горшочка.
— Что это такое? — поинтересовалась я, глядя на странную тягучую смесь.
— Мед, спирт и несколько видов масел. Нужно наложить компресс на тело спереди и сзади. С грудью справишься сама, а со спиной тебе помогу я, — подхватив один из отрезов ткани, Хан встал, приказав, — Давай, ложись на живот, и подними футболку как можно выше.
Сообразив, что парень сейчас снова может увидеть меня с самой худшей стороны, я, прижав плед к груди, жалобно заканючила:
— Может не надо? Я не так уж и плохо себя чувствую! Уверена что хватит таблеток и отвара.
Вразрез этим словам из моей груди вырвался кошмарный лающий кашель. Хан, глядя на это, высоко вздернул черные брови, и свободной рукой выдернул из моих сжатых ладоней покрывало, спустив его до живота.
Страдальчески застонав, я все же перевернулась, задрав футболку до середины спины. Позади раздался раздраженный вздох вперемешку с тихим ругательством, и ткань футболки взлетела почти до затылка.
— Будешь возмущаться, вообще сниму! — предостерег меня Хан.
Впившись зубами в подушку, и сгорая от стыда и смущения, я молча стала ждать, когда он закончит с компрессом. Через пару минут моя спина оказалась накрыта марлевкой, пропитанной медовой смесью, а сверху заизолирована пищевой пленкой. На этом экзекуция была окончена.
— Готово. Точно сможешь сама наложить компресс на грудь? — уточнил Хан.
Одернув футболку вниз, я аккуратно перевернулась, и молча кивнула, пытаясь скрыть раскрасневшееся лицо под прядями волос.
Парень еще с минуту постоял у кровати, бездумно глядя в стену, а потом выдал:
— Я скажу, а ты постарайся это запомнить и принять. Твои шрамы не делают тебя хуже или некрасивее. Это просто одна из твоих особенностей, как родинки или веснушки. Люди негативно воспринимают твою внешность лишь потому что ты позволяешь им это делать, сама воспринимая свои ожоги как изъян или уродство. Носи их с гордо поднятой головой, и тогда поверь, станешь для всех вокруг намного красивее обычных девушек. Глеб разглядел это, и остальные увидят, когда ты сделаешь эту особенность своим достоинством.
Сказав это, Хан просто развернулся и ушел. А я осталась наедине с собой, растерянная и озадаченная его словами…
Я никогда не думала о том, что могу быть красивой или хотя бы симпатичной. Мне всегда казалось, что ожоги на всю оставшуюся жизнь сделали меня уродом в глазах остальных людей. И если честно говорить, то Хан прав. Сама я тоже считала себя пугалом.
Когда была маленькая, люди не раз страшали мной своих детей, говоря, что если они не будут слушаться, то станут такими же как я. Если каждый божий день будешь находить подтверждение своему уродству в словах других людей, то неизменно поверишь в это…
Детство закончилось. Я научилась жить с человеческим бездушием и жестокостью, но та боль и комплексы, что засели глубоко внутри, никогда не позволят мне чувствовать себя такой же, как обычные люди
Может быть в словах Хана и есть зерно правды, но проблема в том, что меня
