наиболее сильной, как писали критики в бульварных газетах, сценой были ее похороны. На которые ее сын, разумеется, не пришел. Эта книга принесла ей еще большую известность, чем первая – выбранная тема была куда острее, а ее писательский талант за несколько лет хождения по псевдолитературным мероприятиям и еще трем годам вынужденного затворничества, отчего-то окреп. После выхода книги она почти не бывала дома. Поскольку папа продолжал ежедневно работать, я был отдан на попечение различным, постоянно сменявшимся нянькам, ни одна из которых мне не запомнилась. Они готовили мне еду и готовили меня к школе. Я воспринимал это как что-то необходимое.
Так продолжалось до момента, когда она уже не могла скрывать беременность братом. Я до сих пор, кстати, не понимаю, каким образом она вообще забеременела – они с папой спали в разных комнатах, наверное, с того момента, как я родился, но, видимо, все же, не всегда. Беременность ее немного поменяла, она перестала уходить из дома и стала больше интересоваться моими делами. Даже отвела меня в школу на первое сентября – папу тогда отправили в какую-то очень важную командировку, которую он никак не мог отменить. Мне было грустно от того, что его нет, и я не мог понять своих чувств по отношению к тому, что есть она. Скорее всего, мне было непривычно. Потом началась школа, где мне было достаточно непросто найти общий язык с другими детьми, потому что всех их забирали домой их мамы или бабушки, а я ходил домой один. А потом родился брат. И мать как будто расцвела, несмотря на все бесчисленные телеэфиры, где она категорично высказывалась против деторождения. Брат стал для нее той же отдушиной, какой когда-то стал я, возможно, даже большей, потому что она стала старше. Как-то ночью я не мог уснуть и решил пройтись по дому. Меня привлек тихий шепот, доносящийся из комнаты, где стояла кроватка брата и где временно жила мать. Я замер у двери и старался не дышать, в страхе, что она меня заметит и устроит взбучку из-за того, что я не сплю. Она, видимо, стояла над кроваткой, где спал мой крошечный брат, смотрела на него, и шепотом просила его никогда не вырастать и всегда оставаться таким.
Но он вырос, конечно же, он вырос. Когда ему исполнилось четыре, мы втроем с папой ходили в воскресные походы, а мать, снова разочаровавшись в своих детях, вернулась к излюбленному способу эскапизма – стала писать очередную книгу. Это было что-то вроде обобщенной истории её жизни, с обильными заимствованиями из двух первых книг, переписанных другими словами. История женщины, с большими надеждами, которые разбились о камни повседневности и установленных рамок “настоящего” человека, как было написано на задней обложке. У нее определенно кончились идеи, но, не смотря на их отсутствие, она умудрилась написать книгу в семьсот страниц, которая снова подхлестнула внимание к ней, начавшее было угасать. Для меня до сих пор остается загадкой, кто вообще читал ее книги. Больше она не написала ни строчки – ей было и не нужно это делать. Она купалась в лучах телевизионной славы, а когда возвращалась домой, не гнушалась пороть меня, если я не успевал сделать уроки к ее приходу. Самое тяжелое было продолжить делать уроки после порки – сидеть было больно, а лежа делать уроки мне не разрешалось. Один раз я попытался объяснить ей ситуацию, за что получил еще большую порку. Я думаю, что причина ее домашней нелюдимости была в том, как она воспринимала дом – как место, где есть два сына, о которых нужно заботиться и которые внимания требуют, а не дают. Она просто не привыкла к тому, что внимание оказывается не ей. Наверное, слишком долго жила без внимания, чтобы так просто его отдавать.
Брат еще не понял основных принципов ее поведения, он еще пытался, в силу возраста, тянуться к ней, но она его отталкивала. Тогда он приходил ко мне в слезах, и я старался заменять грустные мысли в его голове на веселые. Папа же старался заменять одни мысли на другие в головах каждого из нас. Мы очень часто играли в футбол во дворе – папа вставал на ворота, а мы пытались забить ему гол. Нам это удавалось очень редко, но эти неудачи только сильнее заставляли нас стараться, а когда папа все-таки пропускал, мы очень долго над ним смеялись. И он смеялся вместе с нами. Однажды мы пошли в лес и за три часа построили там прекрасный шалаш из еловых веток. Брат сказал, что это наша крепость, потому что мамы тут нет, и предложил папе навсегда остаться жить в этом шалаше. Папа усмехнулся, но промолчал. Тогда я спросил его на полном серьезе, можем ли мы уехать куда-нибудь, втроем. Он опять усмехнулся и ответил, что он любит нашу маму. И что она нас всех тоже любит, просто не знает, как это показать. “Если мы все уедем, она останется одна, а она не умеет жить одна”. Я не знал, что на это возразить, но твердо решил, что я уеду сам.
Для этого понадобилось окончить школу, где я не завел ни одного близкого знакомства, потому что кроме самих уроков больше ни в чем не принимал участия. После школы сразу шел домой, как в первом классе, так и в одиннадцатом. Пока мои одноклассники распивали дешевый алкоголь в соседних со школой дворах, заводили себе двухнедельные отношения и проводили первые сексуальные опыты, я собирал конструктор со своим братом и пытался сделать так, чтобы его взросление было немного лучше моего. Скорее всего, мне не удалось. Мать со временем перестала выходить из дома, прежний интерес к ней пропал окончательно, но книги, тем не менее, продолжали продаваться. Новые она писать не начинала. Возможно, для этого ей было нужно какое-нибудь сильное потрясение. Смерть родителей, или рождение ребенка, например. Она сидела в своей комнате перед телевизором и смотрела записи старых программ. Насмотревшись на призрак своей жизни, она выходила из комнаты и приходила в нашу. И если, подходя к двери, слышала за ней смех, то ее настроение становилось совсем плохим, и она устраивала нам разнос. Я удивляюсь, откуда у нее вообще были силы, к тому моменту я подрос и пытался оказывать ей сопротивление, пытался не дать в очередной раз выпороть брата за неправильно заполненные прописи, или что-то еще, но мне не удавалось. Мне удавалось только наотмашь получить от нее по
