Плутона! — объявил управляющий, озабоченный тем, какие разговоры может вызвать у соседей это беспрестанное хождение туда-сюда стражей порядка и военных.
— Сейчас же приму его.
«Валерий решил объясниться, — подумал Аврелий с облегчением. — Узнав причину его обиды, недоразумение можно будет уладить».
— Наконец-то! Теперь ты мне скажешь… — заговорил сенатор, увидев его в дверях, но Валерий грубо перебил его.
— Публий Аврелий Стаций, — произнёс он подчёркнуто официальным тоном, — я намерен подать на тебя в суд за убийство моего отца Квинта Валерия Цепиона, полководца Одиннадцатого легиона!
— Ты шутишь? — воскликнул потрясённый Аврелий.
— Ничуть. Меня всегда смущала его скоропостижная кончина, но не было оснований предполагать, что это убийство. Моего отца чтили солдаты, и я думал, что никто не мог желать его смерти. Потом Реций, центурион, о котором я тебе говорил, открыл мне глаза, сообщив о случае, который всё объясняет. Если ты забыл, то напомню тебе о нём, Аврелий!
Вместо ответа патриций протянул гостю чашу с вином, которую тот с презрением отклонил.
— Лагерь Одиннадцатого легиона окружили варвары, и почти весь он был уничтожен. И только несколько сот воинов удерживали небольшое укрепление в ожидании подмоги, которая" всё запаздывала. Однако посланник от Тиберия Цезаря пробился в их расположение. Как ему удалось? Ведь это было практически невозможно — следовало пройти через позиции германцев, не попав при этом в плен. И всё же молодой военный трибун Публий Аврелий Стаций сумел сделать это, — уточнил Валерий, злобно посмотрев на сенатора, как бы давая понять, что за этим героическим поступком наверняка скрывается что-то подозрительное.
Аврелий прикрыл веки и вспомнил, как пробирался по лесной чаще, веда по расщелинам лошадь с завязанными глазами, каждое мгновение ожидая свист вражеского копья, которое могло положить конец его странствию.
— Квинт Цепион сразу же принял трибуна, и этот разговор слышали также его жена Вера Клавдаана и два центуриона — Реций и Азеллий. Прочитав приказ Сената сопротивляться любой ценой, полководец вскипел гневом.
— Да, теперь я вспоминаю Реция, — в растерянности проговорил Аврелий. — Это был центурион, который призывал отступить!
— Отступление не состоялось. В ту ночь мой отец погиб. Его убила стрела, которая влетела к нему прямо в палатку, где он спал, — сказал Валерий.
— Так в чём же дело? Об этом говорил тебе и я, когда вернулся в Рим! — воскликнул патриций.
— Конечно, — ответил полководец, — ты умолчал только об одном — о том, что мой отец был подло убит!
— Неужели ты действительно допускаешь, будто я имею к этому какое-то отношение!
— Подожди, Публий Аврелий, должен сообщить тебе одну, ещё более интересную подробность! — прорычал Валерий. — Прошло два дня после смерти моего отца, и тело его положили со всеми почестями на погребальный костёр. Его вдова Вера Клавдиана уединилась в своей палатке, показавшись оттуда только в день похорон, но однажды…
Сенатор почувствовал, как бледнеет.
— Однажды ночью Реций, возвращаясь с дежурства и проходя мимо ставки командования, заметил в темноте вдову Цепиона — она тайком выскользнула из своей палатки и нырнула в палатку трибуна, — на одном дыхании произнёс Валерий. — Рецию это показалось довольно подозрительным, он подошёл ближе и потому услышал, что там происходило.
Взбешённый полководец шагнул вперёд и, схватив Аврелия за тунику, привлёк к себе, словно хотел приподнять его над полом.
— Моя мать и молодой Публий Аврелий Стаций кувыркались в походной койке, как похотливые животные, в то время как труп моего отца только что сожгли на погребальном костре! — закончил мертвенно-бледный Валерий. — Представляю как, должно быть, наслаждалась благородная Вера Клавдиана, кристально честная матрона, унивира[37], наследница консулов и цензоров, принимая ласки юноши того же возраста, что и её сын! Прекрасная пара, вы двое… Но прежде чем хорошо провести время, вы убили моего отца!
Аврелий не опустил взгляда.
— Я не убивал его, даю тебе слово римского гражданина, — спокойно произнёс он.
Валерий впился в него глазами:
— Двадцать лет ты притворялся моим другом, пользовался моим полным доверием!
— Я был тебе другом и остаюсь им сегодня. Как ты можешь думать, будто я способен на такое подлое преступление?
— После того что мне рассказал Реций, я верю, что ты способен на всё что угодно!
— Я докажу, что ты ошибаешься. Дай только время, и я найду доказательства моей невиновности, а иначе покроешь позором не только моё имя, но и память своей матери.
— Как ты смеешь делать вид, будто заботишься о её памяти! Мало того что ты соблазнил её, так ещё и позволил ей погибнуть, чтобы потом, когда заговорит совесть, она не смогла рассказать, что произошло. Ты был осторожен, не спорю: даже проститутки порой испытывают угрызения совести!
Пощёчину Валерий получил внезапно и неожиданно.
— Я не позволю тебе так говорить о женщине, которая отдала жизнь за Рим! — заявил сенатор, охваченный гневом.
Бывший друг презрительно ухмыльнулся:
— Как отважно ты бьёшь меня у себя дома среди десятков слуг, готовых защитить тебя! Но подожди, встретимся наедине, и ты заплатишь мне за это оскорбление!
— Хорошо, заплачу! — в отчаянии вскричал патриций. — Можешь подать в суд и добиться моего осуждения или просто дождись, когда вывду из паланкина безоружным…
— Прекрати этот глупый разговор! В нашем городе действительно совсем нетрудно свести счёты. Достаточно притаиться в темноте и нанести удар, а ещё проще заплатить наёмному убийце. Но я хочу видеть, как тебя потащат по улицам, словно жалкого изгоя, хочу подобрать твою голову, когда она скатится с плахи.
— Ты заблуждаешься, Валерий. Дай мне месяц, и я сниму обвинение. Ты ждал двадцать лет, так потерпи ещё немного!
— Хорошо. Месяц, и ни днём больше! На июльских календах подам заявление в суд! — согласился он и направился к двери.
Обхватив голову руками, Аврелий опустился на стул, и тут как наяву перед его глазами предстало то, что случилось двадцать лет назад.
Военный трибун Публий Аврелий Стаций стоял у палатки полководца в глубочайшем унынии. Преодолев тысячи миль, миновав вражеские засады, подвергаясь множеству опасностей в мрачных и глухих лесах, он с горечью обнаружил на заставе не Одиннадцатый легион, а лишь его жалкие остатки — всего
