— Ах, я была в атом уверена, он знатного рода! — воскликнула Розали, уронив письмо.
«Ты знаешь, что я добросовестно изучил политику, был малоизвестным, но верноподданным и полезным журналистом и неплохим секретарем одного государственного деятеля, покровительствовавшего мне в 1829 году. Вновь превращенный в ничто Июльской революцией в то самое время, когда мое имя начинало приобретать известность, когда я должен был стать наконец как докладчик Государственного совета необходимым колесиком правительственного механизма, я сделал промах, сохранив верность побежденным, борясь за них, хотя они уже исчезли со сцены. Ах, почему мне было тогда только тридцать три года, почему я не попросил тебя выставить мою кандидатуру на выборах? Я скрыл от тебя и опасности, угрожавшие мне, и свое самопожертвование. Чего же ты хочешь, раз я верил в себя! Мы не сошлись бы во мнениях. Десять месяцев назад, когда тебе казалось, что я весел и доволен, занят писанием политических статей, на самом деле я был в отчаянии: я предвидел, что в тридцать семь лет останусь с двумя тысячами франков в кармане, не пользуясь ни малейшей известностью, предвидел неудачу своей очередной затеи — ежедневной газеты, сообразующейся лишь с интересами будущего, а не с политическими страстями данной минуты. Я не знал, на что решиться. Как плохо мне было! Я бродил, мрачный и угнетенный, по пустынным закоулкам ускользавшего от меня Парижа, размышляя об обманутых мечтах своего честолюбия, но будучи не в силах отказаться от них. О, какие письма, проникнутые жестокой болью, писал я тогда ей, моей второй совести, моему второму „я“! Иногда я говорил себе: „Зачем строить такие грандиозные планы? Зачем желать всего? Почему не ожидать счастья, посвятив себя какому-нибудь простому занятию, убивающему время?“
Я начал подумывать о скромном месте, могущем дать мне средства к жизни, и собирался было стать редактором одной газеты, издатель которой, честолюбивый денежный мешок, ничего не смыслил в этом деле. Но меня объял ужас.
„Захочет ли она, чтобы ее мужем сделался человек, опустившийся так низко?“ — спросил я себя. При этой мысли мне показалось, будто мне снова только двадцать два года. О дорогой Леопольд, как слабеет душа, находясь в нерешительности! Как должны страдать орлы в клетках, львы, лишенные свободы! Они страдают так же, как страдал Наполеон, но не на острове Св. Елены, а на набережной Тюильри десятого августа, когда видел жалкую защиту Людовика XVI и мог легко подавить мятеж, что он и сделал на этом самом месте позже, в вандемьере. Так вот, и я испытал эти страдания одного дня, растянувшиеся на четыре года. Сколько речей, предназначенных для Палаты депутатов, произнес я в пустынных аллеях Булонского леса! Эти бесполезные импровизации все же изощрили мой язык и приучили ум свободно излагать мысли. Пока я мучился втайне от тебя, ты успел жениться, уплатить все долги и стать помощником мэра округа, получив вдобавок крест за рану на улице Сен-Мерри.
Слушай: когда я был еще малышом и мучил майских жуков, движения этих бедных насекомых иногда приводили меня в трепет. Это бывало, когда я видел, как они делают все новые и новые усилия взлететь, но все-таки не могут подняться, хотя им удавалось расправить крылья. Мы говорили про них: „Они собираются“. Было ли это сострадание или я предчувствовал свое будущее? О, распустить крылья и не быть в состоянии лететь! Это и случилось со мной после замечательной затеи, от которой меня отстранили, а теперь она обогатила четыре семьи.
Наконец, с полгода назад, заметив, сколько вакансий осталось в парижской адвокатуре после назначения многих юристов на важные должности, я решил попытаться выдвинуться в суде. Но вспомнив о соперничестве, виденном мною в прессе, зная, как трудно добиться чего-нибудь в Париже, на этой арене, где встречается столько бойцов, я принял решение, жестокое, но могущее привести к верному и, быть может, более быстрому успеху, чем все остальные. Беседуя со мной, ты часто описывал общественную жизнь в Безансоне, говорил о невозможности для всякого пришельца выдвинуться там, произвести хоть малейшее впечатление, жениться, попасть в это общество, одержать в нем какой бы то ни было успех. Но именно там я и решил водрузить свое знамя, правильно рассудив, что там удастся избежать конкуренции и что кроме меня там никто не станет домогаться места депутата. Жители Конте не хотят знать „чужака“; ладно, „чужак“ на них и смотреть не будет! Они отказываются допустить его в свои гостиные; ну что же, он никогда не пойдет туда! Он нигде не будет показываться, даже на улице! Но есть еще один слой общества, тоже выбирающий депутатов; это — коммерсанты. Я подробнее изучу торговое право, с которым и так знаком, буду выигрывать процессы, улаживать споры, сделаюсь лучшим безансонским адвокатом. Впоследствии я постараюсь основать журнал, где буду защищать интересы края; я сумею создать или возродить эти интересы и сделать их жизненными. Когда я приобрету, один за другим, достаточно голосов, мое имя появится в избирательных списках. Долгое время к безвестному адвокату будут относиться пренебрежительно, но благодаря какой-нибудь случайности на него обратят внимание; этой случайностью может стать защитительная речь, произнесенная безвозмездно, какое-нибудь дело, за которое другие адвокаты не захотят взяться. Если я выступлю с речью хоть раз, успех обеспечен.
И вот, дорогой Леопольд, я велел упаковать свою библиотеку в одиннадцать ящиков, накупил юридических книг, могущих мне пригодиться, и отправил все это вместе с мебелью гужом в Безансон. Я взял свои дипломы, достал тысячу экю и простился с тобою. Почтовая карета высадила меня в Безансоне. Через три дня я отыскал себе квартирку, выходящую окнами в сад, и роскошно обставил таинственный кабинет, где провожу дни и ночи, где сияет портрет моего кумира — той, кому посвящена вся моя жизнь, той, которая придает ей смысл и является первопричиной моих усилий, источником моего мужества, душой моего таланта. Затем, когда обстановка и книги прибыли, я нанял смышленого слугу и провел пять месяцев, как сурок зимой. Впрочем, меня внесли в список адвокатов. Наконец, мне предложили защищать в суде присяжных одного бедняка, наверное, только для того, чтобы послушать, как я выступаю. В числе присяжных был одни из влиятельнейших безансонских негоциантов; у него, между прочим, велась в суде запутанная тяжба. В этом процессе я сделал для подзащитного все, что мог, и одержал крупный успех; мой клиент был признан невиновным, и я не без драматизма заставил арестовать настоящих преступников, игравших роль свидетелей. Словом, даже члены суда были восхищены так же, как и публика. Я сумел пощадить самолюбие следователя, указав, что обнаружить столь хитро сплетенные козни было почти невозможно. Я приобрел нового клиента в лице этого толстяка-негоцианта и выиграл его тяжбу. Капитул собора поручил мне защищать его интересы в большом процессе с городом, длившемся уже четыре года; я выиграл и этот процесс. Благодаря этим трем делам мне удалось стать известнейшим адвокатом во всем Франш-Конте. Но моя жизнь окружена глубочайшей тайной, мои намерения никому не известны. Я усвоил привычки, позволяющие мне не принимать ничьих приглашений. Советоваться со мною можно лишь от шести до восьми часов утра; после обеда я ложусь спать, работаю же ночью. Разумеется, главный викарий, очень умный и влиятельный человек, поручивший мне дело капитула, уже проигранное в первой инстанции, говорил со мной о вознаграждении.
