не тебе!
Директриса приоткрыла дверь и просительно зашептала:
— Господа, спокойнее! Спокойнее, я вас умоляю… Уроки вдут.
Дима молча втолкнул ее обратно в кабинет, захлопнул дверь, прижал Олега к стене и повторил, ткнув его в грудь пальцем:
— Это мне решать, понял? Мне и Никите.
— А он уже решил. — Олег был на зависть спокоен, уверенный в своей правоте. — Никита решил. Все его корешки дворовые — в районной школе, в новом классе. Отличные пацаны, не чета этим… наследничкам. Я тут видел… — Олег хохотнул, вспомнив. — Ползет такой шкет, лет восемь, за ним — два лба под три метра, охрана.
— Никита решил? — перебил его Дима обескураженно. — Сам? — Он отпустил Олега и спросил, все еще не веря: — Сам? Не врешь?
— Я, Пупков, врать не умею, — усмехнулся Олег.
Пупков! Упоминание собственной фамилии в этом контексте почему-то особенно Диму резануло. Да-a, если Никита решил сам… Чем он его приворожил, как он его приручил, Диминого наследника Тутти, вздорного, капризного, взбалмошного? Чертов очкарик, инженеришка зачуханный… С каким бы наслаждением Дима сейчас ему врезал!
— Никита рад-радехонек, что отсюда уходит, — сказал Олег миролюбиво. — И Надя рада.
Надя. Жена. Бывшая жена. Надя рада. Прекрасно. Семейная идиллия. Совет да любовь!
— Я пошел, — процедил Дима.
— С Надей будешь говорить — ни слова о нашей разборке! — крикнул Олег ему в спину. — Она все это близко к сердцу принимает, — добавил он, понизив голос, — переживает очень.
Дима замедлил шаг и оглянулся Заботливый! Отец семейства. Отец Диминого семейства. Где она, Надька, нашла такого — образцово-показательного?
— Уговор? — спросил Олег.
Дима отвернулся и молча пошел прочь. Отнял и жену, и сына, еще условия ставит… Да не отнял — ты сам отдал! Ладно, хватит, дело сделано.
Училка стояла у лестницы, глядела на Диму влюбленно и сострадательно, держа наготове стаканчик с водой и коробочку с таблетками.
— Съешьте и запейте, — прошептала она, протягивая стакан. — Это успокоительное.
— Я спокоен, — рявкнул Дима и, сбежав вниз по ступеням, добавил негромко: — Мне бы чего покрепче — не отказался бы!
Нагнувшись над раковиной, Нина гремела тарелками. Товарки молчали. Они мыли тарелки остервенело, швыряли чистые ложки на огромный дуршлаг, вытирали пот с распаренных лиц натруженными дланями, затянутыми в резиновые перчатки.
И перчатки, и фартуки были у всех одного цвета — изумрудно-зеленого. Жорина придумка: хозяин заведения вычитал где-то, что зеленый цвет умиротворяет, положительно действуя на психику. Вместо того чтобы повысить посудомойкам зарплату, хитроумный Жора обрядил их в фартуки пейзанско-пасторальных тонов и уверил самого себя в том, что проблема решена. Теперь они успокоятся, перестанут грызться между собой и оставят в покое своего работодателя.
Нина стянула с руки зеленую перчатку (ни фига он не умиротворяет, этот ядовито-зеленый, — раздражает только) и завернула кран с горячей водой.
— Нин, это тебе.
Нина оглянулась. Официантка Рая, в просторечии именуемая Патиссон (за какую-то диковинную волнистую форму губ; злые языки утверждали, что Рая вживляла в них силикон, да перестаралась), стояла за Нининой спиной, держа в руке салатницу.
— На, это тебе, — повторила Рая-Патиссон растерянно. — Вот, читай. Это он из тюбика с горчицей выдавливал.
Нина вытерла руки полотенцем и осторожно приняла салатницу из Раиных рук. Поверх нетронутой крабовой горки возлежали горчицей выдавленная двойка и три кривоватых нуля.
— Вот тут еще, сбоку, смотри, — прошептала Патиссон, указывая на горчичный доллар, распластавшийся у подножия крабового холма.
Нина хмыкнула, не удержавшись, и покосилась на товарок — те, забыв о тарелках и ложках, жадно наблюдали за происходящим.
— Две тысячи баксов! — Патиссон потрясенно взирала на Нину. — Он велел тебе салатницу передать.
— Это я уже слышала. — Вид у Нины был совершенно невозмутимый.
— Он там, в зале, сидит. Такой… Блондин, лет тридцать пять. Часто у нас бывает.
— Понятно, — кивнула Нина. Она отвинтила крышку у тюбика с моющей пастой и, выдавливая пасту в салатницу, изобразила нечто невразумительное поверх двойки и нулей.
— Это чего? — поинтересовалась Патиссон, наблюдая за Ниниными действиями с живейшим интересом.
— Это кукиш, — объяснила Нина, возвращая салатницу официантке. — Поставишь ему на стол. Только давай без комментариев.
— Какие уж тут комментарии, — хихикнула Патиссон, беря в руки салатницу с величайшей осторожностью, дабы не нарушить композицию. — И так все ясно.
Патиссон вышла из посудомоечной, и Нина взглянула на товарок. Те взирали на нее молча, хотя всех четверых распирало от любопытства. Мужественные женщины! Ни слова, ни звука. Побороли искушение, повернулись к мойкам.
Нина вымыла тарелку, еще одну… Нет, она должна ЭТО видеть!
Она закрутила кран, вышла из посудомоечной и, подойдя к дверям зала, встала так, чтобы Дима, сидевший за столиком у окна, не смог ее заметить. Стыдно признаться, но Нина хотела увидеть выражение его лица в тот момент, когда перед ним поставят салатницу. Бабство, конечно. Фи, ваше сиятельство! Стоите, прячась за шторку, воровато подглядываете за соискателем руки и сердца. Если бы — сердца! Ему твой титул нужен, не ты. А если бы он не титула твоего добивался, а тебя самой? Что тогда? Что бы это изменило?
Патиссон задерживалась. Застряла на кухне, должно быть. Дима заметно нервничал, методично постукивая вилкой по скатерти и поглядывая на дверь.
Только теперь Нина рассмотрела его толком. Раньше она не на него смотрела — сквозь него. Раньше он был ей неинтересен. Классический «новый русский» со своей дурацкой блажью. Но этот «новый», похоже, умел добиваться своего. Упертый. Редкое качество по нынешним временам. Для теперешнего мужика редкое, реликтовое просто.
А теперь Нина с удивлением отметила, что он весьма собой недурен, между прочим. Не смазлив, слава Богу, она терпеть не могла кобелиное племя сладкоречивых масляно-оких красавчиков. Дима был не из таковских. Глаза усталые, сумрачные. Очень хорошее лицо, неглупое, волевое. И очень славянское. Без примесей, без азиатчины, что тоже редкость. Без этого нашего исконного «поскреби русского — отыщешь татарина». Нет, тут мордва не ночевала. Димины прабабки в половецком плену не живали. Русые волосы, светлые глаза, нос чуть-чуть привздернутый, подбородок тяжеловатый…
А вот и Патиссон. Нина затаила дыхание.
Патиссон неспешно обслужила притомившихся клиентов. К Диме она явно не торопилась — выстраивала интригу, зараза. Ловила свой кайф.
Наконец Патиссон сняла с опустевшего подноса Нинину салатницу… Дима напрягся, отбросил вилку в сторону, не спуская с идущей к нему официантки немигающих глаз.
Вот Патиссон поставила салатницу перед Димой. Что-то сказала ему, растянув в улыбке свои силиконовые губы. Дима осмотрел содержимое салатницы, помрачнел и как-то весь подобрался. Потом резко встал из-за стола, бросив на скатерть несколько купюр.
Он двинулся к выходу — угрюмый, чернее тучи. Теперь
