этот человек, идущий не один — шагала рядом, преданно держась за руку, девушка. Грахов узнал себя, но не сразу девушку… Мгла рассеялась, и все стало на место — враз заговорившая компания, машины, Леха. Отдельно он высмотрел двух девушек, у которых выторговывал шампунь. Казалось, они поблекли, в фигурах, отчетливо неуклюжих, пропала уверенность.
— Хороша, каналья, — как бы подытоживая смотрины, сказал Леха.
— Знаешь, она, оказывается, без подстилки ехала, — прошептал Грахов.
— Верно, недоглядели, — проговорил Леха, как на собрании, легко, без раскаяния. — Впредь не допустим.
— Где грузить будем? — спросил Грахов.
— На мосту. Там подъезжать удобно.
— Затянулась наша одиссея, — вздохнул Грахов. — Пора трогаться. Дорога неважная.
— Не бойся. Я уже в форму вошел.
— Я не за себя.
— Ну, не хрустальная она, не расколется.
Сильно отяжелев, Леха откинулся на спину, закрыл глаза. Грахов заскучал, прислушался: за ивой, где расселась компания, тоже говорили о лошадях.
— У Наполеона был конь Маренго, это верно. А кто скажет, как звали лошадь Александра Македонского?
— А у Дон Кихота?
— Это же анекдот. У одного студента спрашивают на экзамене: что такое Ренессанс?
— А он что?
— Отвечает: лошадь Дон Кихота.
— Значит, не знаете лошадь Македонского? Всем двойку с минусом. Запомните: Бу-це-фал.
— Ты что тут КВН устроил?
— Какая же у Санчо Пансы была лошадь, мальчики?
— У него, дорогая, был осел.
— Интересно, как этого коня зовут?
— Не зовут, а кличут.
— Ну, кличут как? Спросите у того, длинного, он, наверно, наездник.
— Не наездник, а Дон Кихот он и есть.
— А этот? Санчо на самосвале, да? Забавно.
— Они на вас ноль внимания. Конь тоже.
Фаворит следил за табунком, который шел теперь вдоль узкой задымленной лощины. Долетали оттуда, неслись сюда звуки: размеренные поскоки стреноженной лошади, отрывистые всхрапы. Весь уйдя в слух, Фаворит напрягался, как бы помогая незнакомому брату, идущему в путах. Когда табун, обходя болотистый пятачок луга, свернул в заросли, Фаворит призывно рокочуще заржал. И ждал ответа. Но луг не отозвался. Лишь в дальнем конце старицы страстно заквакали лягушки. Потом воздух, мягко и нежно перемещаясь, донес слабый запах табунка — терпкий, горький. Фаворит радостно затоптался, выгибая шею то в одну, то в другую сторону.
Тогда-то среди приглушенных голосов выделился один:
— Застоялся он. Ему бы пару кругов проскакать!
— С таким, как ты, мешком на спине?
— Интересно, седла у них нет?
— Седло не поможет.
— Без седла на нем не удержишься, это точно.
— Плохому ковбою всегда что-то мешает. Верно, девочки?
— Я бы и так проскакал. Только бы дали, — горячил себя парень, знавший клички лошадей великих завоевателей. — Я бы вам показал высш-шую школу верховой езды! Пожалуйста, пьяффе… А вот пассаж…
Парень, изображая лошадь, показывал приемы на четвереньках.
Грахов явно слышал и слова, и смех, и сам посмеивался: забавный парень. Он насторожился, увидел, как парень вдруг рванулся к Фавориту, как догнали его на полпути, закружились. Не замечая в потасовке, куда движутся, оказались возле Фаворита, и чья-то рука ухватилась за корду. Фаворит отпрянул.
Грахов поднялся на ноги. Но Леха, обняв его за колени, усадил.
— Не лезь, — сказал он. — Сами разберутся.
— Они лошадь напугают, отвязать ее надо, — сказал Грахов, вырываясь. — Пусти.
— Она сама за себя постоит, не бойся, — сказал Леха.
Но Грахова он отпустил. Сам еще сидел, поджав под себя мягкие ноги, весь ватный, разомлевший. Все резкое, крупное отодвинулось от него, измельчало в глазах, и маленькая белая лошадка не казалась ему настоящей, как и люди. Он ловил крики, шум возни, но Грахова не было слышно, и Леха понял, что нет ничего страшного. Только увидев, как смеются парни, показывая на него пальцем, Леха отметил в голове странное шуршание, отчего все чуть прояснилось. До Лехи вдруг дошел во всей сложности смысл происходящего: обижая лошадь, кто-то обижает Леху.
Он встал и пошел, едва успевая поддерживать ногами тело, несущееся вперед.
— Во накачался, верный Санчо!..
Этот крик поддразнивал Леху. Он не помнил, а может, не знал, кто такой Санчо, но по оттенку голоса, с каким произнесли имя, определил, что человеком тот был невеликим, потешным и трогать никого не трогал. Леху явно путали с кем-то.
Леха набрел на Грахова, уже отвязавшего лошадь, почему-то проникновенно, нежно погладил его по волосам, похлопал Фаворита по крупу, сказал загадочно:
— Плыви с ней на ту сторону, плыви. Я вас догоню там, слышь. Не бойся, одежду возьми. Плыви…
Грахов не понял, для чего гонит его на тот берег Леха. Так и не спросив зачем, потянул лошадь, и она охотно бросилась в воду.
— Робя, слушай сюда! — крикнул Леха в сторону большой компании. — Даю вам полминуты, робя. Спасайся, кто может.
— …А вы знаете, что правильный текст не «полцарства за коня», а «полкоролевства за коня», — не обращая внимания на Леху, говорил усмиренный эрудит.
— Ну, чего ты приперся, папаша, — наконец лениво спросил один. — Проспись иди. Мы ведь тоже того… Тяжело же.
— Иди, иди, за бабочками побегай!
Выждав, как обещал, полминуты, Леха сказал спокойно:
— Вы у меня узнаете, почем фунт железа!
Отойдя к костру, для наглядности поднял помятое ведро с остатками ухи, направился к самосвалу.
Грахов уже не видел и не слышал этого. Плыл, повиснув на шее лошади, и все плыло у него перед глазами. Он подтянулся, устроился удобнее, но муть столбом подкатила к горлу — Грахова повалило на бок. Он скользнул бедром по гладкой тугой спине лошади, удержался. Вода журчала, цеплялась за ноги, сталкивала. Сквозь знобкий туман проступали камыши, берег был близок. Собравшись с силами, Грахов обернулся, чтобы взглянуть на оставшийся позади берег, но не рассмотрел ничего. Слышал только: прокатывались там, смешиваясь, голоса и рев моторов.
Грахову стало почему-то смешно, весело, и от смеха он совсем обессилел. Потом мгновенно, неизвестно откуда пришел испуг, и Грахов оторвался от лошади, ухватиться за нее больше не смог. Решив достать дно, вытянул ноги, окунулся с головой, чувствуя, как глубина тянет вниз, холодом вяжет ноги. Он забарахтался.
Проглотив воду, вторым глотком подавился, и кричать уже было нечем, некуда: вода сомкнулась.
Руки еще боролись, не находя ничего, кроме воды. Сам Грахов уже задохнулся, тьма уже отняла рассудок, когда вдруг судорожно замирающая рука наткнулась на толстую жесткую шерсть. Пальцы сжались в мертвой хватке, но сам Грахов этого уже не чувствовал.
8
Лежал он долго. Его пугало, что голова была ни круглой, ни твердой, а была тьмой без ощутимых границ, и в ней тлела, согревая, горстка углей: совсем немного жизни. Постепенно он ощутил всего себя, но еще не торопился двинуть
