Вокруг никого. Из дома доносилась музыка и смех. Данила оделся и пошёл по дороге прочь от дома. Он миновал ворота, прошёл мимо пруда и остановился напротив первой деревенской избы. Наклонился и посмотрел на ноги. Его только что чуть не убили. Сунул руки в карманы и подставил лицо полуденному солнцу. Идти дальше бессмысленно — ни вещей, ни денег. Он стоял и беззвучно глотал слёзы.
Со стороны дома послышался рокот моторов. Данила свернул к избе. Трава доходила до груди и мешала двигаться — хватала за ноги, цеплялась к одежде. В сумраке комнат повсюду маячили отголоски прежней жизни — осколки оконных стёкол, сломанные рамки для фотографий, обрывки обоев на стенах, отметки роста детей на косяке. На кухне угадывался запах тухлятины. Данила хотел было уйти, но остановился. Мусор лежал ровным слоем повсюду, кроме люка в полу. Данила вышел в сени и прислушался. Моторы у дома стихли. Он вернулся в кухню. Латунное кольцо удобно легло в руку. Сильно тянуть не пришлось — крышка люка легко откинулась, даже петли не скрипнули. Из подпола пахнуло гнилостным смрадом. Затхлая вонь прилипала к коже, забиралась в нос и щипала глаза. Данила, зажав рукой нос и рот, кинулся закрывать люк и уже поднял крышку, когда заметил блестящий предмет на лестнице, ведущей в подпол. Наручники. Мозг отказывался признавать торчащие из наручников палки за кости. Данила отпрянул, но любопытство превозмогло оцепенение. Он медленно наклонился, заглядывая внутрь погреба. Скелет в обрывках одежды лежал с вытянутыми вдоль лестницы руками. Вокруг валялись оторванные кости. На черепе темнело пятно. Данила пригляделся и понял, что это дыра. Глаза постепенно привыкали к темноте. На полу погреба проступили нечёткие очертания скелетов и тел. Они лежали внавал один на другом. На одном из трупов зашевелилась рубашка. Из-под неё высунулась крысиная голова. Данила резко вскочил. Дверца люка захлопнулась, взметнув с пола облако пыли. Звякнуло кольцо. Данила выбежал из дома, утирая слёзы подолом футболки.
— Сволочи! Убийцы! — губы сводило судорогой. «Забрать вещи и бежать», — мысли смешивались с видением убиенных из погреба.
От крыльца вдоль избы шла тропинка. За углом раскинулась просторная лужайка. Вытоптанная трава на ней пожухла, а на песчаных прогалинах и вовсе не росла. Песок, иссечённый следами мотоциклетных шин, местами пропитался машинным маслом. Повсюду валялись ржавые детали мотоциклов — рамы, ободья колёс, фрагменты моторов. За избой, у леса, отсвечивал трещинами одинокого мутного окна сарай с плоской крышей. Широкая дверь, сбитая из вертикально пригнанных друг к другу оструганных досок, выглядела белой заплатой на траурном костюме. Данила как наяву увидел картины кровавой расправы над беззащитными мотоциклистами. Ласковые сети, приглашения, издевательства, жалкая и мучительная смерть. Негодование упёрлось в виски изнутри, губы сжались. Катя! Как она могла?! Но она не такая, не жестокая, как эти. Она и уходила, и пряталась. «Значит, — Данила сжал кулаки, — я ей не так уж безразличен». Ей приходится. Наверняка она задолжала этим мерзким самцам — гадким паразитам Стасу и Валере, и они пользуются положением. Среди железяк Данила нашёл обрезок арматуры. Увесистый и кривой он пачкал руки ржавчиной, но с ним окончательно созрела решимость. Данила зашагал к дому, держа арматурину, как саблю.
Обеденную знойную тишину колыхали гадания кукушки в глубине леса и стрёкот кузнечиков. Не так представлял Данила сегодняшний полдень. Погода и природа вокруг противились войне. Под ложечкой засосало от голода. От водки, сладкой черешни и мёда хотелось пить. Данила сбавил шаг. Он не мог вспомнить, где именно по дороге сюда на глаза попадалась автобусная остановка — то ли ещё на шоссе, то ли уже на просёлке. Без денег в автобус не сядешь. Попутка? Никто не повезёт в перепачканных шортах и вымазанной травяной зеленью футболке. И про деньги придётся сказать, мол, дома отдам. Да и где они — попутки? Дорога наезжена, но ни одной машины — ни навстречу, ни следом.
Данила бросил металлический прут и потрусил обратно. Первый раз, что ли?! Зачем ввязываться, когда можно уйти. Что он потеряет? Просто жить дальше. Для унижений в душе отведено обширное кладбище. Места хватит. Просто надо привыкнуть к похоронам и никому могилы не показывать. Правда, чем больше их становится, тем чаще они открываются. Сами собой, вдруг, без причины, как хлопушки. Хлоп! И вся мерзость гнилых воспоминаний — в мозг. Даже первые могилки — детские ещё, поросшие плесенью и мхом. В их останках не разобрать уже, где правда, а где выдумка.
Маленький Данила бежит по двору с большой грязно-белой кошкой наперевес. — Кисуля! Кисулю поймал, смотрите! — кричит он своре мальчишек. Они его презирают. Они сильные — футболисты, их отцы — милиционеры. Сопляки ещё, но смотрят всегда с прищуром — боятся оскверниться. — Тьфу! Девчонка! — шикают. Отбирают кошку. Данила убегает. Знает, что будут её мучить. Больше он эту кошку не видел. Убили её пацаны или нет — для её смерти у Данилы отдельный холмик.
Бумажные пульки под отдельным надгробием. Охотились на Данилу в школе. Как перемена — натянут резинку между пальцев и пуляют. Ему их не догнать, вот и веселяться, бьют сзади, в упор.
Данила шёл и шёл через лес. Неужели они с Катей так долго ехали? Асфальт так и не начался. Ельник расступился, и показался сарай позади почерневшей избы. Данила обрадовался возможности спросить дорогу и прибавил шагу. Как только угол сарая остался позади, узнавание кольнуло сердце — боковое зрение выхватило знакомые штрихи, и ледяное предчувствие заставило обернуться. Перед Данилой белела свежими досками широкая дверь на чёрной стене. Данила огляделся и узнал россыпь запчастей. Он сел на корточки, обхватив голову руками. Где он сбился с пути, как заложил крюк и вернулся к злополучной избе? Данила бросился назад в лес, но посреди разлапистых елей дорогу не нашёл, а наткнулся на муравейник высотой до пояса. Светло-коричневый холм из хвои, веток и другого лесного мусора кишел красновато-бурыми насекомыми. У основания рыхлого склона торчал красный носок женской туфли.
— Да сколько можно! — взвизгнул Данила и побежал к избе.
У крыльца он остановился, не решаясь открыть дверь. В окнах на фасаде, как в слепых глазах, отражались деревья и облака. Данила два раза глубоко вдохнул-выдохнул и уткнул нос в плечо. Дверь не успела даже скрипнуть, только ойкнула и распахнулась настежь. Сени, комната, кухня, люк подпола. Данила дёрнул за кольцо. Пришлось вдохнуть. Данила замычал — его передёрнуло от омерзения. Снимая наручники, он коснулся костей и закричал. Повсюду запищали и закопошились напуганные крысы. Подпол так и остался открытым. Данила
