графе было что-то восхитительное, причем не в высоком росте, элегантности и даже не в том, что он носил «оксфорды», пошив которых в мастерской моей семьи стоил бы целое состояние. Нет, восхитительное ждало в машине на пассажирском кресле. В тот момент, когда открылась дверца, я понял, что остальные сироты любовались не плавными линиями автомобиля и шестицилиндровым двигателем. Из машины вышла девушка — практически женщина, пусть и едва старше меня. Она смущалась, и на то были причины: сорок два ошарашенных взгляда устремились на нее. От самого младшего, пятилетнего мальчика до семнадцатилетнего подростка — все грезили о матери, возлюбленной или странной смеси обеих. Проныра делал вид, что не замечает девушку, Синатра, стараясь изо всех сил походить на отца, косился на нее. Лишь Эдисон сунул голову внутрь машины, действительно интересуясь, что там внутри.
Безродный потрогал гостью пальцем. Та подпрыгнула, собираясь сделать шаг в сторону, но он схватил ее за краешек платья и потерся о мягкую ткань щекой. На свой лад Безродный был знатоком: на девушке было не какое-то там платье, а «Диор». Мама часто водила меня в бутик на улице Монтень, где продавщицы обращались со мной, словно с членом собственной семьи. Часами я бродил по ателье, пока мама примеряла платья, и кое-чему научился за это время. Это красное платье с широкой юбкой и огромной пуговицей на плече было сшито по дизайну Марка Боана к коллекции высокой моды в шестьдесят первом — шестьдесят втором годах. Наверняка девушка взяла наряд у матери. Граф был богачом, но не транжирой.
— Ты смотрела «Мэри Поппинс»? — спросил девушку Безродный.
Она с опаской смотрела на него.
— Ну, ты смотрела «Мэри Поппинс» или нет?
— Да… Папа, нам пора?
— Роза, подойди. Отец мой, позвольте представить вам мою дочь.
Едва передвигая ногами, Роза прошла вдоль двух рядов сирот и присела перед аббатом в старомодном реверансе.
— Я не знал, что вы так скоро приедете, господин граф. Мадемуазель, не хотите ли чего-нибудь выпить?
— Я бы хотел посмотреть на новую кровлю, которую надо было купить в срочном порядке. Ради финансирования крыши пришлось отказаться от новой машины для моей жены в этом году, — рассмеялся граф. — Но что поделать, надо защитить наших дорогих детишек от дождя, не так ли?
— И они вам очень за это благодарны, господин граф. Прошу, сюда…
— Думаю, моей дочери не очень интересен осмотр. Она устала в дороге. Может ли она отдохнуть где-нибудь в приюте, пока мы заняты?
Аббат поймал мой взгляд: секунду назад я глаз не мог оторвать от плавных черт этого цветка.
— Джозеф, отведи гостью в мой кабинет, и пусть сестра Альбертина принесет ей любой напиток, какой только мадемуазель пожелает.
— Кока-колу, — сказала девушка.
Сорок два мальчика разразились смехом. Кто-то сказал: «Кола закончилась, но шампанское еще осталось!» Роза стиснула зубы, аббат сухо хлопнул в ладоши, и сироты встали по стойке смирно. Лягух выхватил из последнего ряда Синатру, автора остроумного замечания, и потащил его к зданию, вцепившись по старой привычке рукой парню в шею. Ноги Синатры едва касались земли.
Я отвел девушку на второй этаж и пропустил в кабинет — кажется, она удивилась манерам. Роза вошла, равнодушно озираясь по сторонам. Ее глаза горели под черной челкой. Девушка была высокой, бледной, словно вся кровь отхлынула от ее щек в платье. Прямой, практически мужской нос, довольно широкие зубы — такими только в яблоки впиваться, — слегка опущенные уголки глаз. Я не знал, насколько она красива и красива ли вообще. Она остановилась у книжных полок и провела пальцем по корешку толстой книги, зажатой между двумя статуэтками Девы Марии.
— Странно, не правда ли?
Она произнесла «стра-а-анно», элегантно растягивая «а» — только эту гласную, словно остальные были недостаточно прекрасны, чтобы произносить их нараспев. Она бросала эти «а» направо и налево, отчего у меня, словно у ошарашенного мальчика-с-пальчика, просыпалось желание поднимать их с пола.
— Что тут странного? — спросил я, произнеся банально короткие «а».
— Энциклопедия. Всего один том, от «А» до «М». Почему?
— Я не знаю. Это Сен… месье аббата.
— Хм-м. Конечно, энциклопедии стоят дорого. У меня вот есть «Британника». Вся. Целиком.
— И ты читаешь ее, попивая колу.
Она пристально посмотрела на меня — такой взгляд бывает у женщин, когда они объявляют беспощадную войну, — а затем продолжила осмотр, остановилась у пианино и провела пальцами по крышке.
— Ничего не трогай, — прошептал я.
— Включи свет.
— Чего?
— Включи свет, говорю тебе.
Я щелкнул выключателем. Она указала подбородком в сторону на блеклую лампу.
— Ты это видишь? Благодаря моему отцу у вас есть свет. Три года назад он пожертвовал пятнадцать тысяч франков, чтобы обновить всю проводку. Я отлично помню, потому что в тот год не получила, что хотела, на день рождения — ведь нужно жертвовать сиротам. Без него вы бы все превратились в альбиносов, живя в темноте, словно крысы. Вы бы мокли под дождем из-за протекающей крыши, которую не можете починить своими силами. Так что вот, вы бы были мокрыми крысами и альбиносами. Поэтому я трогаю все, что только пожелаю. Все это, — она широко развела руками, — принадлежит нам.
Она открыла крышку пианино. Ее пианино. Руки девушки выглядели еще бледнее лица, будто в них совсем не было крови. Таких красивых пальцев я никогда не видел. Когда она заиграла, у меня перехватило дыхание. Не потому, что она играла хорошо — отнюдь, — а потому, что она заиграла двадцать шестую «Прощальную» сонату Бетховена. Ее Бетховен неловко сомневался, в панике искал выход из кустов глухоты. Роза поймала мой взгляд и нахмурилась.
— Ты чего так смотришь?
— Ничего.
— Ты никогда не видел, как играют на фортепиано? Ну конечно, в подобных местах вы наверняка больше привыкли к банджо.
— Эту сонату нельзя так играть.
— А как надо?
Я медленно шел к пианино, с каждым шагом нарушая данное аббату обещание никогда больше не прикасаться к клавишам, и как только я положил руки на клавиатуру — обещание умерло. Роза не двинулась с табурета. Стоя рядом с ней, я в оцепенении держал кисти над клавишами, не нажимая.
— Ну так что? — переспросила она с насмешкой.
От нее пахло пудрой, проблемами и лавандой. И чем-то, похожим на лекарство. А затем — первая нота, звенящая так надменно, когда она прекрасна, когда звучит в ночи. Так звучит высокомерие знати, бегущей от дерзновенного солнца. Роза пахла луной. Я слышал, как бьется ее хрупкое сердце, и не мог заглушить его ритм — это было бы преступлением, — однако первые аккорды
