правом получать в него двойную порцию первого и второго.
Так понемногу устраивались повседневные дела, из совокупности которых в конце концов складывались солдатские судьбы.
* * *
Многие новобранцы — в их числе и Женька Крылов — приобщались к махорке. Переводов, неумело сворачивая цигарку, приговаривал:
— Солдаты дымом греются, солдаты шилом бреются, питаются ничем!
— Цыц, паршивец! — возражал Ляликов, — а воздух?
Голос у Ляликова густой, самые обыкновенные слова в устах у него преображались, удивляли, завораживали неожиданным звучанием. Внешность у него тоже была броская: продолговатое, смуглое, как у цыгана, лицо, хрящеватый, с горбинкой, нос, широкие плечи и плоское, будто сдавленное спереди и сзади тело. Он одновременно был могуч, если смотреть на него спереди или сзади, и хил, если взглянуть сбоку.
Привлекало в Ляликове его полнейшее безразличие к своей модной одежде, ко всем капризам природы и увеличивающимся нагрузкам на третий взвод. У Ляликова будто и нервов не было, а его тело не воспринимало никаких отрицательных воздействий извне. По команде «бегом» он пускался по дороге так, словно бегать — его любимое занятие; стоя на ветру, он лишь покряхтывал и посмеивался, хотя с носа у него постоянно свисала капля.
Откликаясь на чьи-либо промахи, Ляликов выхватывал из своей объемистой памяти несколько удивительно живых слов:
— Послушай, Нина, я рожден с душой кипучею, как лава!..
Новобранцы невольно затихали, слыша его голос, а Женька Крылов переносился в далекий, сотканный воображением мир, где все наполняло грудь трепетом. Зато Переводов оставался верен себе:
— Послушай, Нина, вытри нос! — произносил он хихикающим полудискантом, возвращая новобранцев на подмосковные дороги, покрытые грязнеющим снегом.
Начиналась весна. Темнели деревья, веселей поглядывало солнце. Курочкин ежедневно выводил новобранцев в поле и неутомимо внушал им основы солдатского ремесла. Казалось, он специально выбирал не защищенные от ветра места. Его самого продувало насквозь, но он упорно не замечал ветра. Шмыгая носом и неловко пользуясь носовым платком, он лишь деликатно постукивал каблуками. Он точно выдерживал расписание занятий, хотя никто его не контролировал. Такая наглядная самоотверженность давала Женьке Крылову возможность почувствовать незыблемость армейского режима. Простоватый Курочкин становился для него эталоном безотказности военного человека.
* * *
Но вот наступил необычный день: после завтрака Курочкина почему-то не было. Новобранцы расположились на крыльце, закурили. Солнце уже заметно пригревало.
— Служивые! — крикнул от соседнего дома Переводов. — Банька сегодня!
Слухи о бане давно висели в воздухе, к ним уже привыкли. Баня воспринималась как событие, потрясающее основы армейского бытия. С ней связывали и перелом в своей судьбе, и изысканные наслаждения.
— Залезу на верхнюю полку… — мечтательно вздыхал Грачев. — Напарюсь…
К крыльцу подошли Ляликов, Переводов и Ломатин.
— Моемся, родные? — трагическое лицо Ломатина озаряла улыбка. — Заберусь на верхнюю полку…
Эта волнующая картина становилась забавной.
— Жаль, Курочкина не будет, — подключался Женька.
— Ну и что?
— Веничком бы тебя похлопал.
— Говорят, в предбаннике голых выстраивают по ранжиру и заводят повзводно, — подкинул проблему Переводов. — Командиры, конечно, вперед.
Переводовская проблема вызвала такое веселое оживление, что некурящий Бурлак не выдержал одиночества и вылез из дома на крыльцо. В руке у него был березовый веник. Не обращая внимания на реплики, посыпавшиеся на него со всех сторон, он принялся подравнивать ножом ручку веника. Его сосредоточенность, а главное — предмет, над которым он трудился, заинтриговал половину отделения. Пока его приятели фантазировали о бане, он не терял даром времени и начал непосредственную подготовку к ней, раздобыв у хозяйки столь необходимую вещь.
Грачев, ошеломленный собственным промахом — о венике-то он и не подумал! — последовал примеру Бурлака, а вслед за ним полотделения, а потом полвзвода обзавелись вениками с ровными ручками. Третий взвод готовился к бане всерьез.
Наконец, появился Курочкин и повел подчиненных к середине села, где располагалась кухня и батальонный штаб.
Вскоре под машинкой парикмахера на снег полетели челки, польки, боксы и прочие взводные шевелюры. Вьющиеся русые Женькины волосы смешались с жестким, как проволока, ежиком Грачева, а сверху на них уверенно наступил кирзовый парикмахеров сапог сорок четвертого размера.
Со стрижки началось перевоплощение новобранцев в красноармейцев. Для Женьки Крылова этот день был вдвойне примечателен: наконец-то пришло письмо из дома. Оно и обрадовало его, и ослабило его защитные силы. Он еще не знал, что и бывалый солдат читает письмо из дома со смешанным чувством радости и грусти. Только он умеет управлять своими эмоциями, а Женька лишь начинал свой солдатский путь.
«… о нас не беспокойся, живем хорошо, — писала мать. — Я поступила на почту, теперь разношу письма, а после обеда прихожу домой, чтобы Шура не была одна. Только горькая, сынок, эта работа, вернусь, наверное, на завод. Приходили Костя и Миша, а Паша не приходил. Я дала им твой адрес. Шуре я сшила к весне пальто, а ботики ей дед Сергей заклеил. Картошка у нас есть, книгу Шура вслух читала…»
«… береги себя, сынок, не простужайся. Пиши нам чаще, мы очень обрадовались, когда получили твое письмо. А вечером мы ждем, что ты постучишь в окно…»
Женька сунул письмо в карман. Захотелось увидеть Сашу. Они встречались только раз — оба приходили на кухню за обедом и успели обменяться лишь несколькими словами. Все-таки служба разделила их, поставила между ними других людей. Иначе, конечно, и не могло быть, а жаль.
* * *
Вторая рота потянулась в город. Старший лейтенант Ботов и политрук Добрынин, стоя сбоку дороги, приглядывались к марширующим взводам. Шли новобранцы бодро, сапоги, ботинки, валенки с калошами усердно печатали шаг. Второй взвод мало чем отличался от первого, зато третий сугубо банным видом бросался в глаза.
Заметив, что политрук улыбнулся, командир роты истолковал его улыбку как свидетельство единодушного понимания ситуации.
— Младший лейтенант, остановите взвод!
Курочкин выскочил вбок, как ошпаренный:
— Взво-од, стой!
— В баню, значит… — Ботов подошел ближе. Видно было, что он затруднялся в выборе слов. Эта еще наполовину штатская публика немного смущала его. Ну, а веники-то — срамота… Ему хотелось приказать, чтобы их выбросили вон, но новобранцы смотрели на него с подкупающим доверием, и он заколебался. Они и не догадывались, какой замысел волновал командира роты. Зато Добрынин догадался, и его сейчас беспокоило, как поступит Ботов. Порой и от таких вот мелочей зависело, как сложатся взаимоотношения между командиром и комиссаром: будут ли они официальные, уставные или еще товарищеские, основанные на взаимопонимании. С этой точки зрения веники представлялись не такой уж незначительной деталью.
— Попариться?
— Попариться, товарищ командир, — охотно отозвался Бурлак и почесал у себя под полушубком. То ли этот
