конференции еще ослабляется внутренним расколом, который не преминут использовать немцы.
Все это было сказано открыто и с большой смелостью; смелостью он вообще обладал. Зал Педагогического музея, в котором заседала Рада, был переполнен, на хорах разместились солдаты, и настроение аудитории было чрезвычайно враждебно по отношению к оратору. Ему отвечал с трибуны Шульгин, которому пришлось заступиться за своих коллег. Он в довольно сдержанной форме заявил, что мир приходится заключать, так как воевать мы больше не можем. Легко критиковать действия делегации, работающей при таких условиях. Но пусть товарищ Рафес лучше скажет, как же нам продолжать войну?
— Дайте ему ружницу! — раздалось откуда-то с хоров.
Этот добродушный Zwischenruf[54] несколько разрядил атмосферу…
Вторично мне пришлось быть в Раде уже в начале января 1918 года, когда ясно обозначалась угроза большевистского завоевания Украины. Настроение было чрезвычайно напряженное, солдаты на хорах неистовствовали, требуя объявления «самостийности». Военный министр Порш, которого потребовали на трибуну, давал объяснения о положении на фронте и об организации украинской армии («Вильного казачества», как она тогда называлась[55]). Ему приходилось усовещевать аудиторию, взывать к терпению и выдержке. Еще, по его словам, не время провозглашать Украину независимой державой, пока у нее нет настоящей армии…
Неизвестно, насколько искренни были увещевания Порша. Но несомненно то, что, пустив в солдатские массы лозунг «самостийности», украинские политики ничем уж не могли заставить эти массы терпеливо дожидаться подходящего момента для ее провозглашения. Демагогия всегда была и будет палкой о двух концах, — она доставляет главарю призрачную власть над толпой и в то же время дает толпе реальную власть над главарем.
Под несомненным давлением солдатских масс лидеры украинских партий в конце концов решились на объявление самостийности. Оно произошло 14 января 1918 года, в форме провозглашения Четвертого (и последнего) Универсала. Все украинские партии, разумеется, голосовали в Раде за Универсал. Но из представителей меньшинств на этот раз никто не голосовал за, большинство воздержалось и, кажется, российские с.-д., с.-р. и «Бунд» голосовали против.
То была начальная эпоха большевизма, когда Совет народных комиссаров каждый день издавал декреты, знаменовавшие собой осуществление тех или иных «завоеваний революции» — отмену права собственности, национализацию, провозглашение различных прав и преимуществ пролетариата. Украинцы не могли слишком отставать в этом революционном пылу; поэтому в четвертый Универсал было включено провозглашение социализации земли, рабочего контроля над производством и т.п. Вообще, позиция господствовавших украинских партий состояла тогда в том, что они, в сущности, отнюдь не правее большевиков — те за немедленный мир и эти за немедленный мир, те за непосредственный переход к социализму, и эти за непосредственный переход к социализму, у тех власть в руках советов, а у этих — в руках Центральной Рады, которая также является представительством пролетариата и беднейшего крестьянства. Однако, несмотря на все старания украинцев доказать, что они — те же большевики, это соревнование в левизне окончилось не в их пользу…
В митинговой речи, произнесенной в 1919 году в Киеве, Троцкий (как мне передавали) очень картинно изобразил поведение украинской мирной делегации в Бресте. Он рассказал о том, как украинцы, согласно телеграфным инструкциям из Киева, стремились во что бы то ни стало заключить мир, притом возможно скорее. После каждого разговора по прямому проводу с Киевом делегация становилась все уступчивее и уступчивее. Но когда все уже было налажено и предстояло только получить санкцию Рады для подписания договора, — телеграфная связь с Киевом оказалась прерванной: в тот самый день Киев заняли большевики, а Рада бежала в Житомир.
Для населения города Киева это первое большевистское завоевание прошло, однако, далеко не так легко и гладко, как могло казаться в Бресте. Мы пережили тогда заправскую артиллерийскую атаку, воспоминания о которой до сих пор живы у киевлян.
Бомбардировка города длилась целых 11 дней — от 15 до 26 января. Большевистские батареи были расположены на левом берегу Днепра, в районе Дарницы. Оттуда перелетным огнем производился обстрел города. Посылали они к нам попеременно трехдюймовки и шестидюймовки…
Жертв среди жителей было сравнительно немного; но разрушения были ужасны. Думаю, что не менее половины домов в городе так или иначе пострадало от снарядов. Возникали пожары, и это производило особенно жуткое впечатление. Большой шестиэтажный дом Баксанта на Бибиковском бульваре, в чердак которого попал снаряд, загорелся и пылал в течение целого дня. Водопровод не действовал, так что пожарная команда и не пыталась тушить. Пламя медленно опускалось с этажа на этаж, на глазах у всего народа. От дома остался только голый каменный остов.
Легко представить себе состояние киевлян в эти дни. Пережив затем еще десяток переворотов, эвакуаций, погромов и т.п., киевские жители до сих пор с особым ужасом вспоминают об этих одиннадцати днях бомбардировки. Почти все время население провело в подвалах, в холоде и темноте. Магазины и базары, само собой разумеется, были закрыты; поэтому приходилось питаться случайными остатками и запасами, которых тогда никто еще не считал нужным иметь.
К ужасам и страхам, вызываемым непосредственной опасностью от артиллерийского огня, прибавлялись страхи внутреннего порядка. Тогда мы в первый раз увидели, что в гражданской войне, в момент перехода власти, обе борющиеся стороны одинаково враждебны и одинаково опасны для населения. Завтрашняя власть, естественно, отождествляет его с враждебной ей партией, под ферулой которой оно ещё находится; вчерашняя же власть, потеряв надежду удержаться, теряет вместе с тем всякий интерес к населению — к его безопасности, к его пропитанию, к его политическим симпатиям. У нас часто случалось, что отступавшие войска творили больше бед, чем сменявшие их завоеватели. Впоследствии мы неоднократно имели случай убедиться в непреложности этого своеобразного социологического закона.
На этот раз уходили украинцы; и они покидали Киев не так, как оставляют родной город и столицу, а как эвакуируют завоеванную территорию. В центре города, на улицах и площадях, были расставлены батареи; это в некоторой степени и оправдывало, со стратегической точки зрения, артиллерийский обстрел извне. Город не эвакуировался до последней возможности, хотя никакой надежды удержать его у украинского командования не было. Это, разумеется, только напрасно затягивало обстрел.
Внутри города, как и естественно, царил хаос и сумятица. «Вильное казачество», защищавшее город, чинило всякие эксцессы; во дворе нашего дома расстреливали людей, казавшихся почему-либо подозрительными. В последние дни, уже под обстрелом, происходил министерский кризис: Винниченко ушел, его сменил умеренный эсер Голубович. Рада заседала (в подвале Педагогического музея) и рассматривала какие-то законопроекты.
Население города чувствовало себя оставленным на произвол судьбы, — жалкой игрушкой в руках безответственных политических экспериментаторов.
