этом случае не говорить.
Когда дочь всё же рассказала за завтраком, что с ней случилось накануне, родители рассмеялись.
— Видишь, какая у нас теперь охрана! — заметила мать.
— Да, её не проведёшь! — сказал довольный отец.
— А я не хотела бы жить под такой охраной, — высказалась дочь, — ведь это так скучно — не сад, а настоящая тюрьма.
Родители ничего не ответили, словно не слышали, и перевели разговор на сетования Казимира, семейного слуги, которого с иронией восприняла местная прислуга. Казимир служил Столыпиным с малых лет и называл их всегда «Пётр Аркадьевич» и «Ольга Борисовна», а казённая прислуга — лакеи, швейцары и курьеры, прислуживающие на казённой даче, — обращалась к хозяевам только со словами «ваше превосходительство». Здешние порядки Казимира удивили.
Но не по этому поводу смеялись Столыпины, а совсем по другому. Местный лакей, привыкший к большим сановникам, поинтересовался у Казимира:
— А где же лента у его высокопревосходительства?
— А у Петра Аркадьевича ленты никакой нет, — ответил Казимир.
— Он разве не генерал?
— Нет, пока не генерал!
— Неужели такой молодой? — спросил лакей. — Сколько же ему лет?
Лакея смутило, что молодой чиновник, к тому же не имеющий орденской ленты, занял место на их даче. Прежде такого никогда не бывало.
Чтобы выйти из неловкого положения, Казимир заметил:
— Петра Аркадьевича сам государь назначил. Он ещё столько орденских лент получит, сколько вашим генералам и не снилось!
Переборщил, конечно, Казимир, ведь на даче на Аптекарском острове и раньше поселялись только министры, а назначал их, естественно, сам государь.
Конечно, лакеи на Аптекарском острове газет не читали, больше жили слухами и обрывками фраз, которые схватывали на лету. По фразам они чётко определяли табель о рангах, были в курсе всех событий, происходивших в столице, и лучше Казимира знали, кто такой Столыпин и почему государь перевёл его из провинции в Петербург, сделав на молодого чиновника ставку. Знали и то, что министр внутренних дел в правительстве второй человек после его председателя. Наверняка лакеи и швейцары, осведомлённые во многих вопросах, хорошо разбирались и в делах житейских, ибо служили не только господам, но и полиции.
* * *
Новый министр получил приглашение на торжественное открытие Думы.
Принятый выборный закон дал России Первую Государственную думу. Она оказалась более левой, чем того ожидали власти. Её стали называть думой «народного возмездия».
Дума была кадетской. Если бы конституционные демократы действовали с умом и обладали некоторым благоразумием, Дума прожила бы дольше. Вспомним, что говорил государь:
— Если создание Думы пойдёт на пользу Отечеству, я её разрешу!
Парламент в России был явлением доселе неизвестным. Большинство относилось к нему настороженно. Одних решение о созыве Думы обрадовало, других — а таких было большинство — разочаровало. Многие смотрели на неё, как на ненужную инстанцию, и предрекали разногласия и бедствия.
Дума зарвалась, забыв, что царь пошёл на уступки не по велению разума, а под давлением общества и революционных событий, чтобы выпустить пар из котла. Царь был уверен, что собрание народных представителей поможет правительству навести порядок и мир, удовлетворив лишь разумные требования общества. Неразумные, считал он, удовлетворять нельзя.
Депутаты рассуждали иначе: за первой уступкой от царя они намеревались добиться других, подняв тем самым значение русского парламента. Стали звучать речи, разочаровывающие государя. Депутаты требовали отмены смертной казни, отчуждения частновладельческих земель, отставки правительства и упразднения Государственного совета. Началось то, чего так опасались противники либерального течения, настаивавшие на жёстких мерах. Наверное, так и случилось бы, если бы в прежние годы не вспыхивали восстания и забастовки, не была пролита кровь. Ещё чувствовался запах гари и пороха — власть вынуждена была выслушивать крикливые требования депутатов.
— Ничего, угомонятся, успокоятся, образумятся, — надеялись в верхах.
Не угомонились, не успокоились, не образумились. Напротив, требования в Думе стали более настойчивыми и озлобленными. Стало ясно, что от смутных призывов, звучавших на всю страну с кафедры Таврического дворца, спокойнее не станет.
…А тогда, в день торжественного открытия Думы, всё выглядело иначе. Под восхищенными взглядами собравшихся к Таврическому дворцу подъехали государь в окружении свиты, депутаты в каретах. Чувствовалось: что-то необычное и знаменательное происходит в столице.
Новый министр внутренних дел прошёл в зал, оглядывая собравшихся. Блестели мундиры придворных чинов, с ними контрастировали скромные цивильные костюмы депутатов. Один из придворных сановников, глядя на собравшихся в зале, обратил внимание на эту разницу и произнёс в порыве откровения:
— Какие вопиющие различия! Смогут ли эти люди найти общий язык?
Столыпин хорошо запомнил эту фразу. Он подумал ещё, что ради спасения государства просто необходимо, чтобы все собравшиеся на торжество поняли друг друга.
Почти все газеты утверждали, что прибытие царя имело историческое значение, так как это был первый и единственный выход государя императора к представителям народа как верхней, так и нижней палаты.
Государь был бледен, но довольно спокоен. Выступая, он произнёс знаменательную фразу, тоже вошедшую в историю:
— Да исполнятся горячие мои желания видеть народ мой счастливым и передать сыну моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещённое.
Намерение было хорошее, но, как известно, не все намерения осуществляются.
Дума во многом разошлась с государем. Камнем преткновения стал вопрос о земле. Столыпин внимательно прислушивался к дебатам не только потому, что тема интересовала его, но и потому, что у него были на сей счёт интересные мысли. К сожалению, в ведении министра внутренних дел были другие проблемы и ему больше приходилось наблюдать, как проходят прения в правительстве.
Наиболее консервативные государственные деятели верили, что оплотом консерватизма является именно крестьянство. Потому и состав первой Думы оказался преимущественно крестьянским. Но крестьянство — если не всё, то основная часть его — поддерживало идею принудительного отчуждения земли в свою пользу, намереваясь провести ту самую меру, которую провёл Александр II при освобождении их сословия.
Правительство было против.
Многие понимали: нашла коса на камень.
Впрочем, столкновения можно было избежать. Так считал граф Сергей Юльевич Витте. Он говорил: согласно законам, Дума — это всего лишь первая законодательная инстанция, и то, что она представит Государственному совету, не составляет ему обязанности принять. Государственный совет мог устранить все те крайности, по его мнению, которые Дума могла представить по крестьянскому вопросу. Вряд ли бы Государственный совет, половина членов которого назначалась государем, согласился с мнением депутатов Думы относительно земельного устройства крестьян. Если бы такое случилось, чего невозможно было даже ожидать, то тогда от государя зависело, утвердить закон или
