проснулась? Если нет, то надо ее разбудить, так как буря и пожар закончились, и наступили спокойствие и прохлада, надо…
О нет, боги, нет, этого не может быть! Глупец, безумец, я убил ее, и ее милое, чистое тело лежит холодное и безжизненное рядом со мной на песке, с ее же кинжалом, вонзенным по самую рукоять в ее грудь моей убийственной рукой! Где же она? Я хочу еще раз взглянуть на ее белоснежную красоту, теперь, увы, еще более белую, чем когда-либо, в восковой бледности смерти, и тогда я собственной рукой расплачусь за свое безумие и тем же кинжалом открою путь к единственному возможному убежищу для горькой печали и отчаяния.
Где же она? Я повернулся набок, отряхивая песок, который ночной ветер еще не сдул с меня, и огляделся, ожидая увидеть изогнутую насыпь из песка, которая подскажет мне, где искать ее тело. Но песок гладко уходил вдаль во все стороны почти вровень с пустыней. И все же, разве не лежали мы бок о бок на нашем печальном, странном, пылающем брачном ложе, и разве не должна она быть все еще рядом со мной? Песок лишь прикрыл ее, и под этой серой, гладкой поверхностью я должен найти ее спящей сном бесконечного покоя, в который ввергла ее моя рука.
Я встал на колени и погрузил руки в мягкий, податливый песок, но в нем ничего не было. В приступе страха и удивления я вонзил их еще глубже и стал яростно швырять песок направо и налево, роя перед собой длинную глубокую яму. По-прежнему не было ничего, кроме рыхлых серых песчинок, которые утекали между пальцев.
Вдруг правой рукой я наткнулся на что-то твердое. Облако ужасного, необъяснимого страха опустилось на мою душу. Я схватил это что-то и выдернул наружу. Это была золотая рукоять кинжала Илмы, из которой торчал дюйм или два ржавой стали. Дикий вопль горя пополам с ужасом сорвался с моих уст, и, словно одержимый злым духом, я, задыхаясь, яростно копал то, что, как подсказывал мне тошнотворный страх, было теперь только пустой могилой, где когда-то, и кто знает, как давно, лежала моя мертвая возлюбленная.
Я сгреб песок вокруг того места, где нашел рукоять кинжала, просеивая каждую горсть сквозь пальцы, чтобы ничто не могло ускользнуть от меня, и вскоре наткнулся на маленькие кусочки чего-то белого, которые рассыпались в пыль, когда я пытался схватить их. Затем невысокая песчаная стенка в одном углу ямы, что я вырыл, осыпалась, и из нее выкатился серо-белый череп. На моих глазах, пока я с ужасом смотрел на жутко оскаленные челюсти, которые когда-то были прикрыты сладкими губами, к которым я прижался с последним поцелуем, и на пустые глазницы, в которых когда-то были глаза, чей последний взгляд был полон любви, череп рассыпался в маленькую кучку серой пыли. Без сознания я упал, уронив руки на несчастную горку праха, которая была всем, что смерть оставила от моей милой Илмы и несравненной царицы Армена.
Когда я очнулся, солнце бросало первые лучи на песчаную равнину. Я с трудом поднялся на ноги и осмотрелся. У моих ног лежал шлем из стали и золота, почти такой же яркий, как тогда, когда я надел его, чтобы сразиться с Нимродом, но кожаный ремешок на подбородке исчез. На мне была только стальная кольчуга, хотя священный меч Армена все еще висел у меня на боку. Однако кожаные ножны, которые защищали его, исчезли, и обнаженный клинок, сияющий непотускневшим блеском, держался крестообразной рукоятью на поясе. От другой одежды не осталось и следа. Мой льняной жилет и кожаная рубашка, которая была надета под кольчугой, сандалии и подвязки, которые держали их на ногах, исчезли. Не осталось ничего, что не было бы золотом или сталью. И когда я стоял лицом к только что взошедшему солнцу, в моей душе вспыхнул первый проблеск великой и ужасной истины, которую мне предстояло узнать во всей ее полноте только после многих других засыпаний и пробуждений, подобных этому.
Я вспомнил, как стоял голый и одинокий на утесе в горах Армена, прежде чем Аракс нашел меня — Аракс, мой верный друг и доблестный товарищ, чьи кости уже превратились в прах, кто знает, как давно. А за этим воспоминанием, тусклый, как туманное звездное облако в глубинах космоса за звездами, блеснул бледный луч еще более отдаленного воспоминания, который указал мне, что в свершившемся чуде есть смысл и цель.
Я умер и все же снова стоял живой в собственном теле, в котором, наверное, моя душа проспала только ночь бесчисленных лет, но Илма, которая умерла рядом со мной, исчезла в тумане смерти в стране загробного мира. Моя душа была прикована к своему земному обиталищу, чтобы снова проснуться, когда завершится первый цикл моей судьбы, но ее душа отвергла запятнанную кровью и раздорами землю и вознеслась к звездам, оставив меня наедине с горько-сладкими воспоминаниями о мертвом и исчезнувшем прошлом. Вернется ли когда-нибудь ее душа? Увижу ли я ее снова, глядящую на меня глазами женщины или говорящую со мной мелодичным женским голосом? Кто сможет ответить?
Итак, первый этап моего земного пути был пройден, и начинался другой. Позади лежали обломки моей утраченной славы и потерянной любви. Передо мной лежало неведомое, пустое, как гладкий, разглаженный ветром песок у ног. Я снова был чужаком в этом мире, у меня не было ничего, кроме шлема, кольчуги и меча, а в сердце жила память обо всем, что я любил и потерял.
Чудо? Да, это было чудо, и в теперешние черно-белые, практичные дни фактов и цифр рассказ о нем, несомненно, вызовет у многих улыбку недоверия. Но какое мне до этого дело? Разве те, кто улыбается, сами не являются чудом, банальным, но не менее чудесным, чем это? Разве не свершилось чудо, когда они родились? И разве каждый из них не живет надеждой, что еще одно чудо перекинет мост через могилу и проложит путь к загробной жизни? И что еще можно сказать о чуде среди таких многолюдных чудес?
Когда я поднялся на ноги, солнце еще только показалось над горизонтом, и вдали, резко очерченное на фоне яркого восточного неба, я увидел нечто, что заставило мою полуразбуженную кровь бежать быстрее, потому что увиденное сказало мне, что я не один на свете и даже не один в пустыне. Между мной и солнцем протянулась длинная, медленно движущаяся вереница груженных верблюдов, пеших и конных людей, которые шли в мою сторону с
