не носила холщовой одежды, не ела крапивных супов, не хоронила умершую от истощения сестру, не встречала отца, вернувшегося с войны на костылях. У нее все было иначе. Да родись она хоть и в сороковом, ничего бы в жизни ее не изменилось, потому как папаша ее на войне не был, он был из тех людей, кого война не коснулась никак. Да и мамаша была под стать папаше. Такая семья.
Оставаясь в квартире один, я задергиваю в комнате своей на окне шторы, кладу на диск радиолы пластинку, делаю чуть слышимое звучание, чтоб не мешало оно думать. Достаю из письменного стола из потаенного угла раскрашенную глиняную птичку-свисток, сажусь на диван и, держа птичку на ладони, долго гляжу на нее. Раскрашенная глиняная птичка была единственной игрушкой у нас с сестрой, мы нашли ее на старом соседском подворье, где жили когда-то люди, радовались находке и постоянно играли птичкой, передавая друг другу в руки. С зажатой в пальчиках игрушкой сестра и умерла. Перенеся Юлю с печки на лавку, мать вынула игрушку из застывшей ручки, а я сохранил ее. И в армии она была со мной.
Слушая марш, глядя на игрушку, на стоявшие около окна костыли, вспоминал я, как жили мы, Морозовы, на Шегарке, какая была у меня мать, Анна Савельевна Морозова, и какой был отец, Федор Кириллович Морозов, и какая была у меня синеглазая светловолосая сестра Юля. Не умри сестра в шесть неполных лет, как бы выросла она, превратясь в славянскую красавицу, и как жили бы мы с нею рядом или вдалеке один от другого, любили бы друг друга, как могут любить друг друга брат и сестра, дружили бы, встречались, вспоминая и Шегарку, и деревню, и избу нашу, родителей, и все то, что не больно вспоминать…
ОТНОШЕНИЯ
Шло профсоюзное отчетно-выборное собрание, председательствовал Орлов. Он немного запоздал, и, когда вошел в зал, где проводились подобные мероприятия, собрание уже началось, открывший собрание объявил, что нужно избрать председателя и секретаря, а в это время как раз и показался Орлов. На него оглянулись, кто-то тут же назвал его фамилию, не успел он еще и сесть в заднем ряду, где хотел сесть, не успел сообразить, что может заявить самоотвод, как уже проголосовали, и Орлов, слыша приглашение, вынужден был пройти на сцену, к столу, к трибуне, и, пока он шел, усаживался, успели избрать и секретаря.
И вот теперь, угнув черноволосую голову, положив на столешницу локти, а под опущенный подбородок кулаки, изредка взглядывая в зал, он старался отрешиться от всего, что называлось рабочим днем, перестроиться на иной лад, обдумывая, что и как будет говорить. Но говорить ему пока особо было нечего, он уже зачитал первый вопрос повестки, лежащей перед ним, предоставив слово председателю месткома, и сейчас слушал вместе со всеми отчетный доклад за истекший период. Да и о чем было ему говорить, ему — ведущему собрание. Открыть открыли, оставалось соблюдать порядок ведения, подписать протокол, закрыть собрание. Собрание готовили, заранее продуманы были все ходы, этим занималась администрация, представители которой сейчас сидели в зале в качестве простых членов профсоюза, помня, однако, кто они, и все присутствующие помнили об этом. Собрание должно было идти своим путем.
Но это Орлов так подумал только, подумал как бы со стороны, чужим умом, на самом же деле был нисколечко не рад, что оказался за столом, зная что-то и чувствуя далее того, что знал, каким должно быть это собрание, откладывать которое никак уже было нельзя ни на день.
Так он сидел, и мысли его текли вяло совсем, путаясь даже, не определив еще нужного направления, но он знал, что, несмотря на усталость, может в любую минуту сосредоточиться и делать то, что требуется делать, или сказать единственную точную и нужную в данной ситуации фразу, или еще что-то, глядя по обстоятельствам. Но время еще терпело.
Зал был довольно большой, со множеством рядов, три высоких зашторенных окна выходили в переулок, сидели не как в кино — сплошь, с первого и по какой-то там ряд, а кто где и кто с кем хотел, и одно это расположение групп уже многое подсказывало Орлову. Орлов отметил, что выкликнула его левая сторона, и это было гораздо лучше — все сразу вроде бы становилось на свои места. Еще раз внимательно посмотрев в зал, он стал, и не из одного лишь любопытства, проворачивать в уме возможные варианты заключительной части собрания, ничего конечно же не смог предугадать и, оставив затею, повернулся слегка к сидевшей слева секретарше, чтобы взглянуть, достаточно ли грамотно та ведет протокол.
А председатель месткома между тем, стоя на трибуне, отчитывалась перед членами профсоюза. Это была женщина лет сорока, продуманно одетая, с лицом вечного руководителя, из тех людей, которые еще в школе, в силу заложенных в них природою организационных способностей, становятся на первую ступень власти, когда их избирают старостой класса, поднимаясь в последующие годы ступень за ступенью до определенной высоты, а уж там судьба каждого складывается по-разному: одному суждено, из-за допущенной оплошности, скатиться до самого низа, откуда он начинал, или, скатившись, задержаться с помощью чьей-то руки на одной из ступеней — где-нибудь посередине, скажем, — когда вроде бы не шибко и высоко, но в то же время не очень-то и низко; второй организует все силы и способности, чтобы остаться на достигнутом уровне, считая, что этого вполне достаточно, чтобы уйти потом на почетную старость; третий, не израсходовав и половины энергии, подымается все выше, к сияющим вершинам, решив почему-то, что только там ему место, и достигает, и остается на вершине до той же почетной старости, потому что и на вершинах кто-то должен быть. В институтах они старосты курсов, по окончании начинают работать не по специальности, а освобожденным кем-то, освобожденным тем-то, скоро забывают почти, где учились, а уж чему — это забывают точно. Их дело: телефон, печать, подпись, приемы, речи.
В жизни своей Орлов сплошь и рядом знал людей подобного склада, но они, несмотря на то, что были ничуть не умнее и способнее его, долго возле не задерживались, исчезали, он забывал о них до поры, пока случайно не узнавал, не обнаруживал, что они во-он уже где, и забывал опять, если они не напоминали о себе различными директивами, которые он, как подчиненный, должен был выполнять. И он выполнял их.
К подобной категории людей Орлов относил женщину, что стояла на трибуне, зачитывая страницу за страницей
