узким, плавно вывершенным, без всякого изъяна.
Прислонив к стогу вилы, Генка снова сматывал веревку, чтоб уже стянуть ее петлей. Он стоял спиной к Алене, волосы его, спина, плечи, грудь и руки были в мелкой сенной трухе. Алена смотрела на прямые, скошенные к талии плечи парня, двигающиеся лопатки, спинную ложбинку, чувствуя, как сохнет во рту. Весеннее, летнее томление заполнило ее, отстраняя сентябрьскую печаль. Не владея более собой, Алена шагнула к Генке, обняла его ниже плечей и прижалась лицом между лопаток, к спине, от которой пахло потом здорового чистого тела. Генка вздрогнул, выпрямился и замер, задержал дыхание. Смотанную веревку он уронил к ногам. Алена сама повернула его к себе, взяла руками руки его выше кистей, глядя в расширившиеся глаза парня, заговорила, ощущая, как бьется на шее напротив уха какая-то жилка.
— Генка, — почти шепотом говорила Алена, — ты знаешь, как я живу с Прокопием? Нет, ничего ты не знаешь. Мучаюсь, а не живу. Иди в подсолнухи. Иди, не гляди на меня, я сейчас приду к тебе. Ну что?!
Пригибаясь зачем-то, Генка почти побежал к цветущей полоске и, едва вошел в подсолнухи, задевая их, присел или упал — скрылся с головой. Прикусив нижнюю губу, оглянувшись, Алена надергала из основания стога, только что подбитого, охапку сена, прижала сено к груди, к животу и пошла туда, где колыхались потревоженные шляпки подсолнухов. В междурядье, вырвав из рядов несколько корней, в образовавшемся прогале прямо на земле, опираясь на локоть, лежал Генка. Увидев Алену, он привстал, повернул к ней изменившееся лицо. На освободившемся месте Алена настелила сена и сразу же легла на бок, протягивая Генке руки…
Глаза ее были закрыты, открыт горячий влажный рот, и этим ртом, освобождая его на время от Генкиных губ, говорила несвязно она, заставляя сжиматься парня.
Она еще долго не могла успокоиться. Не раскрывая глаз, сказала:
— Генка, поклянись самой страшной клятвой, что никто ничего не узнает.
— Алена Трофимовна!
— Генка, если ты предашь меня, если я услышу разговоры, мне не жить.
— Алена Трофимовна!
— Все, иди. Садись на трактор, уезжай. Быстрее. И забудь все. Больше этого никогда не будет. Забудь. Мы метали сено. Иди, мне встать нужно.
Генка поднялся, подсолнухи прошелестели листьями за его плечами. Алена все так же лежала на сене, поправив одежду. Она услышала шум заведенного мотора, вот трактор тронулся, шум стал постепенно стихать и затих совсем. Алена встала, вышла осторожно из подсолнухов, зашла за стог со стороны березняка, переплела косу, сняла, встряхнула кофту, осмотрела, отряхнула юбку. Постояла еще, бездумно глядя на желтые ветви берез, красные — осин, поймала коня, просунула, как это делал отец, в петлю хомутного гужа топорище, вилы, грабли, стянула все веревкой, чтоб не нести в руках, смотанную веревку привязала к гужу, взяла повод уздечки, взглянула на стог и пошла прежним путем в деревню, ведя коня в поводу.
Она уже подходила к мосту — и остановилась внезапно, вспомнив, как хорошо просматривается из ограды их левый берег — копны, полоска подсолнухов. Ноги ее ослабели. Стоя с лошадью на мосту, Алена видела лишь крышу своей избы, но ей представлялось, что посредине ограды, расставив ноги, уже ждет ее проспавшийся отрезвелый Прокопий, держа в отведенной для удара правой руке тяжелый с коротким кнутовищем, плетено-витой из сыромятных, пропитанных дегтем полосок кожи, семиколенный, с кольцами, махровыми над каждым кольцом кистями кнут, с узким и длинным хлыстом на конце, способным рассечь висевший на городьбе брезент…
