чего живет? Откуда земля взялась и все то, что за ней? Откуда сам человек взялся?
— О-о! — почти застонала Алена.
— Ты что, — Генка поднял голову, — вилами зацепил?
— Говори, говори.
— Знаешь, я февральские вечера люблю и ночи. Вьюжные, метельные. Лежишь на печи, угреешься, прислонишься спиной к чувалу, в трубе гудит, за стенами гудит. Вот когда хорошо думается. Столько дум, столько вопросов себе задаешь, ну не себе прямо, а вроде кому-то, кто вдалеке. А ответов нет. Я в школе учителям вопросами надоедал. Урок истории — у меня вопросы, географии — обязательно вопросы, биологии — тут уж не захочешь, а спросишь. Но и учителя много чего сами не знают. Разные они, учителя. Один просто неумный от природы, второй заочно учился, закончил кое-как, лишь бы закончить. Но есть знающие и свой предмет, и еще что-то, кроме предмета. Но самое лучшее, Алена Трофимовна, скажу я тебе, — читать книжки. В школе читал я, а в армии еще больше, хотя времени там всегда не хватало — служба. Очень уж мне хотелось прочесть такую книжку, чтоб она мне все враз и объяснила — откуда земля взялась, откуда человек взялся, животные, насекомые. С чего все началось — вот что важно было узнать. Я об этом еще в школе думал.
— О-о! — едва слышно простонала Алена.
— Разыскал такую книжку, прочитал. Офицер один посоветовал. Офицеры, они разные, как и учителя, но есть образованные, кроме своей службы еще о многом имеют представление. Вот с одним из таких я и подружился. Ну не то чтоб подружился, читающий он был человек, и читал не все подряд — как мы, скажем, — а с выбором. Вкус имел. Капитан второго ранга, академию закончил. Это он мне так сказал — вкус, говорит, Шабрин, необходимо вырабатывать в себе, чтоб отличать хорошее от плохого. Книг много, а жизнь короткая. Поэтому… Советы давал, что читать. Многие книги не по моему уму, конечно, честно сознаюсь. Чтоб уразуметь их, учиться долго нужно. Вот к офицеру этому я и приставал с расспросами, а ему, вижу, приятно объяснять, что к чему. О земле я его как раз спрашивал, о человеке. Дал он мне книжку из своей библиотеки. Прочел я ее раз, еще прочел. Многое непонятно для меня. Но главное, кажется, уловил. А главное это то, что никто ничего толком не знает ни о земле, ни о человеке. Откуда что пошло. Предполагают лишь. Предполагает один одно, второй второе. Теориями все это называется. И спорят они как бы между собой, ученые эти, чья теория вернее. А теорий столько там всяких, что спутаешься. Пусть они себе спорят, на то и ученые, а я человек обыкновенный, но для меня одно ясно, что она есть — земля, и круглая, и движется, как ей там положено, а мы на ней живем. Ты живешь, я, родители наши жили, дети будут жить, внуки и правнуки, как говорится… Иной раз я раздумаюсь эдак и спрашиваю себя: Генка, а для чего ты живешь? Ну почему ты на свет появился, спрашивать нечего, — мать тебя родила, не спросись. Но жить-то для чего тебе? Вот вырос я, школу закончил, армию отслужил, край свой люблю, вернулся на родину, к матери вернулся. Работаю добросовестно, не злой вроде, мать не обижаю, зла никому не сделал. Думаю дальше… похороню со временем мать, женюсь, детей с женой нарожаем, работать буду, пока силы есть, до старости самой. А потом что — умирать? Выходит, что так. А главное где? То, ради чего я родился, то есть то, ради чего я, человек, на земле пробыл? Разве только ради того, что успею сделать? Так что же такое жизнь, а? Душа — что такое?
— О-о! — стенала душа Алены.
— Я к офицеру тому с расспросами снова. А он как захохочет. Знаешь, говорит, Шабрин, лучшие умы человеческие века бьются, чтобы понять, разгадать, что такое жизнь, что такое душа. И я тебе ничего вразумительного сказать не смогу, ты уж извини. Так и простились с ним. Замечательный человек, часто вспоминаю…
— Говори, говори, — просила Алена.
— И как дойду я, Алена Трофимовна, в мыслях своих до вопроса — для чего живу, то начинаю теряться. Не знаю, что и отвечать себе. Вероятно, никто ничего мне на этот вопрос последний толком не ответит. А может, на него и ответа нет. Живешь, ну и живи. Как ты считаешь, Алена Трофимовна, ведь ты постарше меня?
— Сама не знаю, Гена. Слушай, а ты какое время года больше всего любишь? Выделяешь для души?
— Осень, пожалуй. Хотя они все хороши, каждая по-своему. Осень, да. До-олгую, сухую погожую осень. Мягкие такие солнечные дни, листопад поздний, паутина. Вот уже и сентябрь заканчивается, листья с деревьев облетели, а дни все еще ясные, сухие. Хорошо в такие дни бродить по старым лесным дорогам с ружьем. По дорогам, что на дальние лесные сенокосы ведут. Не стрелять, а просто так бродить, думать, думать о чем-нибудь.
— А я по осеням тоскую, Гена.
— Печали много осенью, грусти. Листопад, птицы улетают. Будто проводил кого-то из близких тебе людей и не увидишь его уже…
— О-о, — плакала душа Алены.
— Последний навильничек, — сказал Генка, — найдется место?
— Как раз под ноги ляжет, довершит.
— Принимай. Все. Пойду в березняк, вицы вырублю. А ты, Алена Трофимовна, на колени опустись пока, а то голова закружится.
Генка взял в правую руку топор, неспешно пошел по полосе в березовую согру вырубить четыре тонких березки-вицы, чтобы перекинуть их через макушку стога. Алена пристально смотрела ему вослед. Она услышала стук топора, скоро из березняка показался Генка, держа в левой руке за комли обрубленные уже березки. Бросив у стога топор, он связал попарно вершины березок ветвями, подал на вилах Алене, а та перекинула их крест-накрест по стогу, чтоб не растрепал сено ветер. Можно было и слезать.
Отвязав от хомута веревку, намотав ее широкими петлями на правую руку, держа конец в левой, Генка бросил веревку Алене, веревка взлетела, разматываясь петлями, свободный конец ее упал прямо к ногам Алены. Пропуская веревку по другую сторону стога, крикнув: «Держи!», Алена начала лицом к стогу спускаться, спустилась, поправила юбку и обошла стог — посмотреть, как всякий раз обходила сметанные стога, чтоб видеть свою работу.
— А стожок ладный, Гена. Получился. Можем мы с тобой метать.
— Ну уж, и не такие метали — получалось! — засмеялся Генка. — С таким стогоправом каждый день на метку просился бы. — Он крепко подбил кругом черенком вил основание стога, и стог стал еще более подбористым: стог был не широким и не
