играл, слушатели находили его всегда, и молва о его выступлениях распространялась быстрее газетных сообщений. Слушатели горячо приветствовали возвращение Штаркмана на большую сцену.
Его публика интеллигентна; она ценит настоящее искусство, ее нельзя провести новоиспеченными лауреатскими званиями или постоянными появлениями на телеэкране. Тот круг людей всех возрастов, которые давно почитают искусство Штаркмана, или, напротив, недавно познакомились с его творчеством, составляет настоящий "золотой фонд" ценителей музыки (разумеется, музыки "высокой традиции"). Аудитория Штаркмана всегда верна ему; но и артист никогда не подводит аудиторию. В каких бы условиях ни протекало его творчество, какому бы давлению он ни подвергался – слушатели всегда знают, что пианист будет играть им с полной самоотдачей, во всеоружии своего мастерства, профессионально добротно и технически стабильно (что, кстати, удается далеко не всем артистам романтического склада). Штаркман строго оценивает свои выступления; он самый требовательный судья и критик для самого себя. Оценивая его исполнение, можно спорить о художественных тонкостях, но в профессиональном отношении его игра безупречна. Впрочем, слушая Штаркмана, сложно заставить себя анализировать профессиональные аспекты его исполнения. Тщательное вслушивание более заставляет восхищаться, нежели анализировать
И особое восхищение – как у истинно игумновского воспитанника – в его исполнении вызывает звучание рояля. Это не просто мастерство; это звук, окрашенный чувством, или чувство, материализовавшееся в удивительном звуке – бесконечно разнообразном, но всегда благородном. Много уже сказано о том, что у большинства современных музыканов среднего и младшего поколения редко можно услышать хорошее звучание рояля. Слушая Штаркмана, можно пожалеть о том, что педагогической деятельностью он начал заниматься сравнительно поздно; может быть, начни он преподавать в Московской консерватории раньше, большее число молодых музыкантов владело бы "игумновским" звучанием.
Аудитория Штаркмана ныне распространяется на весь мир. В Польше восхищаются его исполнением Шопена. "Наум Штаркман сумел передать всю глубину и величие музыки Шопена, задушевный лиризм, простоту и изящество, етая это с безукоризненной техникой виртуоза", – пишет варшавский критик. "Наум Штаркман –настоящий поэт фортепиано. Это артист, у которого рассудок и сердце, техника и интерпретация не перевешивают друг друга, а счастливо сочетаются в совершенном и спокойном единстве", – пишет лиссабонская газета "Еженедельные известия". Нет возможности привести все зарубежные рецензии о Штаркмане и даже их существенную часть. Для слушателей и критиков всего мира Наум Штаркман – легендарный музыкант, представитель удивительной блестящей плеяды российских исполнителей ХХ века. Его исполнение – классика в лучшем смысле этого слова; на его записях учатся, ему пытаются подражать. А наиболее серьезные отечественные исследователи продолжают следить за эволюцией пианиста и не перестают ей удивляться.
Штаркман продолжает опровергать свою принадлежность к какому-либо узкому стилистическому направлению, бесконечно расширяя свой диапазон. Специалисты отмечают углубленность трактовок "позднего Штаркмана"; – пишет Г.М. Цыпин, – лирическая струя, замеченная в нем еще К.Н. Игумновым, не иссякла, в то же время искусство его стало более многогранным, внутренне сосредоточенным, психологически сложным".
Углубленность трактовок в поздний период творчества – неотъемлемое свойство по-настоящему глубоких, серьезных музыкантов. Отсюда – и постоянное пополнение репертуара Штаркмана, его потребность расширять свои репертуарные пристрастия сразу в нескольких направлениях: в глубь веков, к музыке Скарлатти, Баха, Гайдна; к постижению Моцарта и новому, зрелому прочтению Бетховена; к поиску редко исполняемых, незаслуженно забытых музыкантами произведений романтиков – таких, к примеру, как Концерт для скрипки и фортепиано с камерным оркестром Мендельсона или Соната для кларнета и фортепиано Сен-Санса; к произведениям композиторов ХХ века, чья музыка изначально была ему менее близка, но к которой он постоянно приближается на протяжении всего своего творческого пути.
Многообразие исполняемых жанров и камерных ансамблей, в которых участвует Штаркман – тоже нечастое явление. Многие солисты стремятся утвердить свое творческое "я", избегая ансамблевого музицирования. Свойственная Штаркману любовь к камерному ансамблю свидетельствует не только о широте художественного кругозора, но и душевных качествах музыканта – умении кон– тактировать к партнерами, чутко прислушиваться к ним, приспосабливаться к разным творческим индивидуальностям, что представляет весьма непростую задачу для любого исполнителя, в особенности крупного солиста, привыкшего "повелевать" на сцене. Ведь приспособиться к партнерам по ансамблю – не только сложно в профессиональном отношении, но и требует известного самоотречения, умения в какие-то моменты подчинить свое "я" другим, как бы "раствориться" в совместном исполнении. В ансамблевом музицировании Штаркману, несомненно, помогает его неизменная искренняя доброжелательность к людям. Он всегда хорошо отзывается не только о партнерах по исполнению, но и обо всех коллегах, которых ему приходилось слышать. Это также не очень частое явление среди музыкантов, тем более что ему приходилось претерпевать немало обид, в том числе и от коллег. Об этих обидах он не говорит никогда; лишь на заданный ему однажды вопрос о том, может ли неважный человек быть хорошим музыкантом, он уверенно ответил: "Может".
Но суждения его о конкретных людях всегда очень мягки, полны желания понять другого человека, почувствовать его сложности. Это проявляется, прежде всего, в манере общения Штаркмана со студентами. В его взаимоотношениях с учениками нет ничего от менторства, профессорского тона; это, скорее, общение старшего коллеги с младшими. Занятия нередко проходят у него дома. Студенты чувствуют себя завсегдатаями в просторном кабинете с двумя роялями, с окнами, выходящими на шумную Тверскую. В кабинете – несовременная (в лучшем смысле) обстановка: ноты, книги, аудиокассеты. Студенты, уже отзанимавшиеся или только пришедшие на урок, по-свойски выбирают из фонотеки профессора то, что они хотят послушать дома; в этом им не отказывают никогда. Спокойно они чувствуют себя и за роялем: волнение от того, что они играют всемирно известному музыканту, уравновешивается добротой и мягкостью учителя.
В своих советах студентам по поводу исполняемой ими музыки Штаркман исходит прежде всего из двух посылок: требований автора и индивидуальных особенностей студентов. В этом он – прямой последователь Игумнова, который всегда чутко следовал индивидуальности учеников.
С разными студентами Штаркман занимается по-разному: одни получают советы мастера, с другими приходится работать над "школой", третьи сначала делятся с профессором своими соображениями по поводу услышанного и прочитанного, а потом уже садятся за инструмент. Конечно, студенты Штаркмана – его самые горячие поклонники и на концертах. Трудно сказать, где молодые пианисты получают большую пищу для ума: собственно на занятиях, во время бесед с профессором (темы их очень широки) или на его собственных выступлениях. Нередко Штаркман выступает совместно со своими лучшими студентами.
Лишь к одному молодому пианисту он всегда строг, иногда, по мнению окружающих, даже чрезмерно: к Александру Штаркману. Александр учился у С.Л. Доренского, представителя другой московской фортепианно-педагогической ветви, ученика А.Б. Гольденвейзера и Г.Р. Гинзбурга. В юности Штаркман-младший, по свидетельству Наума Львовича, не очень прислушивался к советам отца; вероятно, ему не
