в руках его был очень удобный инструмент: телефон. Иногда он звонил простым людям, чтобы узнать, как они живут, чаще звонил непростым людям, которые вызывали у него интерес, не всегда для того, чтобы дать какое-то задание, чаще всего без повода, просто так. Почему он позвонил Кольцову? Узнал о том, что молодой талантливый журналист заболел, причем довольно серьезно, вот и решил поддержать — морально, да и путевку дать, пусть отдохнёт. Иногда это крайне необходимо. Но не умеет Михаил отдыхать, нарушил все его запреты. Вот, доставили его рукопись. Написано «лично товарищу Сталину». Никто не вскрывал. Рукопись небольшая, интересно. аккуратно вскрыл конверт. Надпись на первой странице его неприятно царапнула. «Михаил Кольцов. Голод. (сказание тридцать второго года)». Иосиф Виссарионович посмотрел на рукопись, как будто увидел перед собой ядовитую змею, с каким-то чувством отвращения, но открыл первую страницу и пока не дочитал до последней фразы, которая совершенно поразила его, остановиться не мог.
Глава восьмая. Интервью
Москва. Кремль
7 марта 1932 года
Если бы только кто-нибудь знал, чего мне стоил этот разговор! Знал бы заранее, что меня ждёт, памперс бы одел! Впрочем, их еще не изобрели. Так что пришлось обойтись так как-нибудь.
— Ты, щенок, шени дедас! Какого лысого к моей жэне лезешь!
Пожалуй, из этого монолога вождя только эти две фразы цензура пропустит. Остальные лучше не печатать. Почему я так рисковал? Да потому что на календаре уже март месяц! Я был уверен, что меня вызовут сразу как прочитают мой рукопись. Обычно я свои статьи надиктовывал. Для этого у меня и секретарь имеется. Чаще всего я любил выдавать фразы на ходу, мне (Кольцову) так лучше думается. Метался по комнате подобно тигру в клетке и рожал статьи, стараясь, чтобы каждое слово било точно в цель. Но для этой работы я воспользовался своим верным помощником, полученным в редакции «Правды» в незапамятные времена.
Это была пишущая машинка «Ундервуд». Настоящая, дореволюционная. Я любил ее за очень мягкий ход и какой-то необычайно выпуклый шрифт, настолько приятный писательскому глазу, что оторваться от написанного (точнее, напечатанного) текста было сложно. Какое-то нечеловеческое соответствие внешнего вида и функционала.
Конечно, буквы были перепаяны в полном соответствии с новым алфавитом, ну да чего уж там. В общем, создал я рукопись в единственном экземпляре. И напрячь мозговую мышцу пришлось еще как! А еще руки! Конечно, это не привычная мне клава моего ноута, но общие черты всё-таки имеются. Вот только нельзя текст откатить назад и внести исправления. Эх! Полцарства отдал бы за нормальный копм с принтером. Но мы имеем только фигвам… народную индейскую избу или же Ундервуд!
Ждал я приглашения, ждал, и понял, что пока что не дождусь. И решил это дело немного подтолкнуть. Понимал ли я, что хожу по краю пропасти, и что меня могут и закопать, даже не дав слова сказать в своё оправдание? Конечно. Мне показалось, что ЭТОТ риск оправдан.
Пятого марта я уговорил слушательницу Промакадемии Надежду Аллилуеву дать небольшое интервью. Седьмого я уже был в кабинете Сталина. Какая тут связь? Ага! Угадайте с трёх раз! Понимал ли я, какой может быть реакция Иосифа Джугашвили? Конечно же, понимал. Любой! Причём не самой для меня благоприятной в любом случае, в тоже время, я понимал и то, что просто игнорировать Михаила Кольцова у Сталина уже не получится. Так и вышло. Как я сумел договориться по поводу интервью? В этом мне помогла Полина Жемчужина, она же Перл Соломоновна Карповская, жена председателя Совнаркома Вячеслава Молотова, фактически, первая леди СССР по статусу. В это время она была близкой подругой Надежды, так что договориться получилось довольно просто.
В здание Промакадемии на Басманной улице, 20 я прибыл примерно за полчаса до оговоренного времени. Было такое опасение, что мне не дадут встретиться с Аллилуевой. Наверное, я всё-таки переоценил сталинские спецслужбы. Хорошо, что мне, как руководителю серьезного газетно-журнального объединения кроме личного секретаря положен был и служебный автомобиль. Это очень облегчало жизнь, особенно в Москве. Искомая интервьюируемая нашлась на третьем этаже учебного заведения, которое, несмотря на то, что имело высокий статус академии на самом деле было чем-то вроде техникума, дававшего образование чуть-чуть выше общего среднего. Но для руководителей советских предприятий это тоже было крайне необходимо, большинство из них ничего кроме правильной анкеты в своем багаже не имели. Надежда стояла у окна, рядом с ней была невысокая худенькая женщина, и они довольно живо что-то обсуждали. В коридоре было довольно людно, и я смог подойти незамеченным.
— Он тебя не ценит! Ты должна доказать ему, что ты не просто жена, а ты настоящий товарищ! Он же наш вождь, первый человек в партии! На тебе такая ответственность, Надя! Только став с ним на одну ступеньку, ты сможешь доказать, что нужна ему! Иначе он тебя отвергнет, неужели тебе это не ясно?
Говорящая эти слова даже не говорила, а шипела, и Надежда слушала её, как будто была загипнотизирована чем-то… или кем-то? Кажется, я знаю, кто с ней рядом. Это должно быть Дора Моисеевна Хазан, она же Андреева, жена одного их членов Политбюро, Андрея Андреевича Андреева. Они учились вместе: кремлевские жёны в Промакадемии.
Когда я подошел почти что вплотную, Дора замолчала, но смотрела она на меня, как на врага, правда, мелькнула лысая голова, которая мне кого-то напоминала, вот только кого?
— Дора, извини, мне нужно с тобой поговорить.
Опс. блин, так это же Никита Сергеевич! Стоп! Так ведь именно отсюда и пошла его карьера! Хм. Мне кажется, что надо бы этот шарик тормознуть, чтобы он не наделал делов. Даже закончить это весьма условное учебное заведение оказался неспособен! Нет, не дурак, но вот сволочь редкостная. С какой точки зрения на него не смотреть. Впрочем, сейчас мне не до него.
— Надежда Сергеевна, я Михаил Кольцов из «Правды», мне хотелось бы побеседовать с вами.
* * *
— Ты, щенок, шени дедас! Какого лысого к моей жэне лезешь!
Стою перед Сталиным, картина: нашкодивший первоклассник и директор школы. Сталин чуть ниже среднего роста, но чуть выше меня, это даёт ему возможность говорить со мной свысока не только в психологическом, но и физическом планах, он давит на меня, давит жёстко, не выбирая слова, этакий мощный эмоциональный выброс. Мне бы съёжиться, окуклиться и не отсвечивать, но уже не получиться.
— Товарищ Сталин, вы же не для этого меня вызвали, чтобы узнать об
