того, чтобы убедиться, все так же ли там шепчут дубы и вода плещет?
Утомленные вчерашним днем, хозяева Власьева еще спали, и Алтуфьев, не беспокоя их, велел передать, что вернется вечером, подробно расспросил, как найти дорогу прямо в Спасское, и, бодрый, отправился, мерно покачиваясь на скрипящем кожей мягком седле, ощущая ту легкость и приятность, которые являются обыкновенно, когда сознаешь, что делаешь именно то, что нужно. И лошадь бежала, как будто сама угадывала дорогу. Но главное, конечно, заключалось в том, что Алтуфьев был молод, любим, сам любил и был счастлив.
В Спасском по-прежнему не запертые двери оберегала лишь вырезанная на них надпись. Опять навстречу Алтуфьеву в прихожей, где лежала широкополая шляпа, спустился по лестнице старый слуга, остановился перед ним и бесстрастно повторил свои заученные слова о том, что графа нет дома, что граф вышел на прогулку и что, если угодно, подождать его в библиотеке, может быть, он и вернется.
Алтуфьев прошел в библиотеку и остановился там в раздумье. В самом деле, зачем он попал сюда? Он положил свою шляпу на стол и присел к нему. Правда, после лучей летнего яркого солнца, под которыми он только что проехал верхом, хорошо было отдохнуть в прохладной, полутемной большой комнате, в мягком кожаном кресле.
«Ну что же? Посижу немного и поеду домой…
Ведь я ничего дурного не сделал!» — решил Алтуфьев и, взяв первый попавшийся под руку альбом, принялся перелистывать его.
Альбом состоял из таблиц с изображением людей, животных и растений и, видимо, служил пояснением к какому-то тексту, напечатанному отдельно, на что указывали цифры и знаки на таблицах. Алтуфьев рассматривал их, ничего не понимая, да, впрочем, и не силясь понять. Он думал о Наде, о вчерашнем и о будущем, и о том, как бы ему оставить петербургскую службу и поселиться навсегда в деревне.
На двадцать третьей таблице был вырисован круг с двенадцатью знаками зодиака, из них четыре, через каждые три, были соединены прямыми линиями, составлявшими таким образом вписанный в круг квадрат. По углам этого квадрата приходились знаки Водолея, Быка, Аьва и Скорпиона, или — по древнему начертанию — Орла. У Водолея была назначена вода, у Быка — земля, у Льва — огонь, у Орла — воздух. Земля была противоположна воздуху, огонь — воде.
Алтуфьев поднял голову, пораженный в первый раз пришедшим ему на ум соответствием этих четырех знаков зодиака с частями сфинкса, и вдруг увидел, что в пустом пространстве двери, между полками книг стоит человек высокого роста с белой седой бородой, с длинными седыми волосами, в коричневом двубортном, застегнутом на все пуговицы пиджаке. В руках он держал шапку, перчатки и трость, по-видимому, только что вернувшись с прогулки.
— Вы желали меня видеть? — спросил он у Алтуфьева.
Тот видел его перед собой, слышал его голос, но не сразу мог сообразить, что перед ним стоит живой человек.
— Вы желаете меня видеть? — повторил старик, потому что поднявший от альбома голову Алтуфьев продолжал, не вставая, смотреть на него во все глаза. — Я — граф Горский.
В сущности, не было ничего удивительного, что граф Горский, про которого Алтуфьев знал, что он приехал в Москву, очутился в своем имении, от которого до Москвы рукой подать. Но неожиданность все-таки была слишком поразительна, чтобы Григорий Алексеевич сразу мог прийти в себя.
— И давно вы приехали? — овладев наконец собой и поднявшись, робко, как бы сомневаясь еще, спросил он.
Лицо у него казалось таким растерянным, что Горский посмотрел на него, улыбнулся и ответил:
— Я приехал сюда вчера вечером… Отчего это так удивляет вас?
— Простите, — заговорил Алтуфьев, путаясь и смущаясь уже от своей неловкости, — я… сосед ваш, то есть гощу у вашего соседа… Я — Алтуфьев…
И он не совсем связно рассказал про свое первое посещение Спасского, про сбивчиво-загадочные ответы старика-лакея и про то, что эти ответы были причиной, что он невольно был испуган внезапным появлением графа.
— Словом, вы приняли меня за привидение или за выходца с того света, — рассмеявшись, сказал Горский, усадив снова Алтуфьева и опустившись сам в кресло.
Двигался и говорил он быстро, не по-стариковски.
Глаза его, черные и живые, казались молодыми, в особенности благодаря белым, как лунь, волосам, резко выделявшим их черноту.
— То есть о том, что вы в Москве, — сказал Алтуфьев, — я знал от Тарусского, которому вы оставили свою карточку, и от Рыбачевского…
— Запомните себе раз и навсегда, — как бы не слушая и продолжая думать о своем, проговорил Горский, — никаких выходцев с того света не существует, и привидений — тоже. Все видения не вне нас, а в нас самих. Что бы вам ни показалось — верьте, что это только кажется… Вы не спирит, я надеюсь?
Алтуфьев пожал плечами.
Он никак не представлял себе графа таким, каков тот был на самом деле. Разговорчивый, смеющийся, приветливый, даже скорее веселый старичок с быстрыми, лишь изредка останавливающимися глазами, который сидел теперь с ним, вовсе не соответствовал тому, каким Григорий Алексеевич вообразил себе графа Горского понаслышке и по всему, что довелось ему видеть в Спасском.
— Нет, я, кажется, не спирит, — ответил он. — Но неужели вы…
И он не договорил, не найдя подходящего выражения.
— Вам думается, — подхватил Горский, — что мои слова противоречат всей той обстановке, которая окружает нас здесь?
— Впрочем, — согласился Алтуфьев, — вы оставили эту обстановку тридцать четыре года тому назад.
— И вы полагаете, что я изменился с тех пор? Нет, могу вас уверить, что я вернулся сюда с теми же, только расширенными знаниями, какие были у меня, когда я покинул Спасское. Я остался верен им. Я так же свободно могу читать образный язык эмблем, которые вы видели здесь в саду, и понимать сокровенный смысл книг этой библиотеки. Верьте мне, что нигде вы не найдете более беспощадной критики бредней спиритизма и вообще нелепых суеверий, как именно в этих книгах. Нет, мертвым незачем принимать покинутые ими земные формы, а тем более стучать в столы и стены: у них есть более действительные способы и сообщаться с нами, и внушать нам свою волю.
И вдруг Алтуфьев почувствовал при этих словах, как сердце у него замерло и смутный страх зашевелился в душе. Он вспомнил свой сегодняшний сон. Значит, он явился сюда, в Спасское, не по своей личной воле, ему было внушено это. «Она» показывала ему во сне на старый дом.
«Да неужели, неужели!» — мысленно повторял он себе, словно отступая перед чем-то, от чего
