и ели какие-нибудь пельмени. Потом он отсыпался пару часов и шел обратно в подвал. Его мать пропустила и смерть, и опознание, и похороны, которых и не случилось. Так и закопали где-то без слез, по-тихому, за государственный счет. Мать так и не поняла ничего. Ходила целыми днями и искала по району Стасика, спрашивая у дворовых, не видели ли они его.
– Дык он, тетя Рита, только что вон туда пошел! – говорили ей гопники, хихикая вслед.
Особенно любил шутить, направляя безумную мать то в подвал, то в милицию, один бывший стасовский товарищ, у отца которого был рак. А он, получая в аптеке наркотик, употреблял его сам, вкалывая папе димедрол. Шутил он так над тетей Ритой и громко гоготал. Брат всегда мне говорил, что в 114-м дворе, где жил и умер Стас Клык, все скоты и гребаная гопота. Стас Клык был исключением.
VI
– Нет, брат, ничего не осталось, – сообщил я брату, вернувшись в комнату из кладовки, где у нас хранились соленья в банках и картошка.
– Хреново, – сказал он и задумался.
Действительно, хреново. Только что брат, Чинарик и я доели последний циклодол на ночь и теперь завтрашний день пугал нас неизвестностью. Брат позвонил Верке, но она отказалась дать колес в долг.
– Если денег нет, жрать несите! Жрать хочу! Мяса хочу! – промямлила она всегда заплетающимся языком.
Вера из всех барыг была нам наиболее близка и по месту жительства, и по духу. Ей было около сорока, а может, и около шестидесяти. Разглядеть возраст в этой почти двухметровой здоровенной бабе с сорок пятым размером ноги и рыхлой рожей красного цвета было невозможно. Познакомились мы с ней не так давно, но сразу сдружились. Она стояла тогда на небольшом рынке прямо около метро. Перед ней на железном прилавке в картонной коробке вошкались штук пять грязных, вспотевших котят, которые так усердно чесались и остервенело мяукали, выпучивая глазенки, что было понятно – их одолевают блохи. Вера была в грязном синем платье, обтягивающем все ее жировые складки и огромные груди, важно лежащие на необъятном животе. Платье доходило до колен тонких волосатых ног, обутых в огромные мужские полуботинки без носков. Ноги ее все время подкашивались, и казалось, что она вот-вот рухнет. Как мы потом узнали, так бывает от галоперидола. На ее опухшем лице под большой картофелиной носа, между толстых неровных щек блуждала улыбка умиления. Она, как ей казалось, нежно сбрасывала обратно в коробку цепляющихся тоненькими коготками за борта картонного плена трясущихся котят. А рядом с коробкой на газете лежало несколько лафеток циклодола, тоже на продажу. Они-то нас и заинтересовали. С тех пор мы очень часто с ней встречались. Даже обменялись телефонами. Циклодол у нее был всегда. Мало того что ей самой выписывали какое-то немыслимое количество, у нее еще была большая сеть психически больных, ее знакомых по дурке. Не без помощи Верки больные узнали об интересе молодежи к их лекарствам, осознав также, что лечиться им в принципе бесполезно, а кушать хочется всегда. Верка все-таки лечилась, но преимущественно галоперидолом, который надо употреблять вместе с циклодолом, иначе мозг клинит и ноги, например, подкашиваются. Мы меняли на ее таблетки еду, старые шмотки, преимущественно найденные на помойке, ну и, конечно, покупали. Иногда, когда ее сильно заклинивало и она не могла выйти из дома, мы приходили к ней. Верка встречала нас на лестнице в рваном халате, едва налезавшем на нее. Из дыры на груди торчал жирный кусок желтоватой титьки с синими гематомами от лопнувших сосудов. Она улыбалась, пуская слюну, ее шатало, ноги подгибались каждые три секунды. Из-под опухших век блестели воспаленные зрачки, расплывшиеся на все глазное яблоко. Встретить она могла нас так. «Не вовремя вы пришли, – говорила она, с трудом ворочая губами, – я только что обоссалась!» И действительно, по черным буграм варикоза на ее ногах струйками стекала жидкость.
Из всей нашей компании ей нравился почему-то большеносый Молль. Его единственного она пускала к себе – в провонявшую мочой и кошками однокомнатную квартиру. Однажды, когда мы пришли к ней с двумя килограммами картошки для обмена, она начала торговаться. Нас было четверо, она же предлагала всего лишь двадцать колес. Мы упрашивали ее, врали, обещали, но Верка лишь отрицательно качала головой и обтирала стену парадняка спиной. Ноги толкали ее тело вверх-вниз. Она улыбалась, показывая почти беззубое нутро рта, глаза блестели. Верка смотрела на Молля. Наши доводы кончились, и тут она говорит: «Я могу дать вам целую пачку, если Молль мне вылижет» – и она хлопнула опухшей пятерней себя между ног. Мы заржали. Молль, зажав рот, убежал по лестнице вниз. Потом мы долго издевались над Моллем, когда он угощал нас таблетками.
Брат лежал на диване и, как всегда, что-то записывал в свою толстую тетрадь. Мысли корежили его лицо. Мы с Чином молча ловили глюки, уставившись в черно-белый «Рекорд» с испорченным изображением и без звука. Вечерело. Была осень. За окном моросило. Тихо играла пластинка Мамонова. У нас полтюбика «Момента», и все. Неожиданно брат засмеялся и отложил тетрадь. По его лицу блуждала кривая ухмылка.
– Короче, Вера хочет мяса? Ей будет мясо! Ха-ха! Нужно убить собаку!
Мы засмеялись привычно, как любой его шутке. Но он не шутил. Через полчаса, вооруженные несколькими ремнями и с украденной из холодильника маминой сарделькой, мы вышли во двор. Они появились еще летом, штук пять шустрых щенков. Их подкармливали всем двором, они были доверчивы. Сейчас они подросли и уже бегали поодиночке в разных концах большого двора, каждый сам зарабатывал себе еду. Мы подманили одного, тощего, дали сардельку, почесали за ухом и накинули на шею ремень. Щенок немного поупирался, пока мы тащили его в парадняк.
– Давай в лифт его, к нам на этаж, на лестницу! – руководил брат, возбужденно размахивая руками.
Когда везли в лифте, собака поджала хвост и заскулила. Эта затея мне нравилась все меньше. Убить животное вызвался, конечно, Чин. Гадко улыбаясь, он привязал трясущуюся собаку к перилам балкона на лестнице. По-идиотски хихикая, стал бить ее приготовленным заранее арматурным прутом. Собака, дико воя и плача, умудрялась прятать голову, в которую целился Чинарик. Меня все это начало раздражать, царапало внутри. Я ничего не имел против этой бедной псины. Но брат так решил. Спорить с ним я начну гораздо позже. Чинарик зло ругался на собаку матом, продолжая работать прутом. В один момент для меня, стоящего на другом конце темного балкона, издаваемые двумя животными
