раму. Вышвырнул ее уже в ночь, в кусты. Милиция задержала всех, кто не успел выпрыгнуть в окно. Пятерых они препроводили в отдел, прихватив со стола только что открытую бутылку водки. В квартире остался спящий хозяин Молль и две подружки, Вика и Таня. Милиционеры оказались джентльменами, женщин в плен не взяли. Они-то, моментерши, и вытащили с утра проснувшегося Молля из петли, которую он соорудил из оторванного кабеля антенны. А что ему оставалось делать после увиденного в утреннем свете? Родители должны были приехать вечером. Он с воем ушел в уборную. Слава богу, что еще вчера сломали крепкую щеколду на ее двери. Девушки могли и не выбить дверь, за которой мучаемый похмельем и виной Молль приладил черный кабель к изогнутой зеленой трубе с горячей водой. Задержанных отпустили к утру, и они застали плачущего Молля и с двух сторон – опухших Таню и Вику уже после неудавшегося суицида. Они пришли опохмеляться, но выпито было все. Всем стало жалко гостеприимного Молля.
– Саша, не ссы, все исправим! – сказал брат, пряча улыбку.
Принесли, сняв с петель, дверь в подвал, кое-как приладили ее к косяку. Она хоть и была меньше и не доставала рассохшейся, провонявшей древесиной ни верха, ни низа, ни с противоположной стороны, «но хоть что-то, Молль!». Молль же старался не смотреть по сторонам и тихо выл. Тем не менее приладили снятую из подъезда раму, кое-где даже стекла вставили. Прибрались. Вынесли щепки. В квартире стало просторно, и даже дышать стало как-то легче. Пока брат руководил реставрацией помещений, Дима Шевелев сходил домой за какими-то глазными каплями.
– Вот! Клевая штука! – достал он из кармана несколько подозрительных бутыльков с потертыми этикетками.
Необычно опохмелиться решили только брат и Молль, которому терять уже было нечего. Вот втроем они и употребили. Сначала чуть-чуть полегчало. Молль даже смог улыбнуться, но через какое-то время повторить это уже не мог. Судорога скомкала сначала лицо, а потом и все остальное. Брат успел дойти до дома, где его выгнуло так, что он стал похож одеревеневшими мышцами на скамейку: хочешь – присаживайся. Сначала меня это рассмешило, но потерянный взгляд и пена изо рта брата напугали. Мама вызвала скорую помощь. Врач оказался пожилым садистом. Насупив брови, но не скрывая улыбочки, он долго допрашивал маму на предмет хронических заболеваний ее сына «ну, по типу эпилепсии». Долго что-то записывал в толстую потрепанную тетрадь, периодически закатывая глаза на потолок, что-то припоминая. Все это время брат, дико вращая глазными яблоками, красными от напряжения, что-то шипел, выплевывая куски слов с хлопьями пены.
– Ну-с! – закончив писать и размяв крючковатые пальцы, доктор приступил к ощупыванию одеревеневших мышц.
– С-у-к-а! – собрались в слово выпавшие изо рта брата буквы.
– Ну, ну! – успокаивающе сказал доктор.
Наконец, нащупавшись всласть, он достал из потертого чемоданчика шприц и ампулу. Брат закатил глаза и застонал. Мама смотрела в окно, прикрыв рот рукой. Инъекция превратила скамейку в тесто, которое растеклось по кровати.
– И все-таки я бы рекомендовал понаблюдаться у невропатолога, – сказал на прощание врач.
Молль мучился до вечера, пока не вернулись родители. Он лежал на кровати в ожидании расправы, покинутый всеми хозяин квартиры. Вздрагивал от каждого звука. Хотелось пить, но не слушалась рука, тянувшаяся за стаканом воды, – уронил. Не шли на кухню ноги. Мать завопила с порога, отец, поставив на пол тяжелые сумки с урожаем, громко выругался матом, Молль заплакал. А вот Дима Шевелев отделался лишь обильной рвотой. Через две недели умер Стас Клык. Вернее, умер-то он через неделю, но еще одну пролежал в подвале на трубах, несущих горячую воду в ванные комнаты девятиэтажного дома. О его смерти дворовым, посещавшим тот же подвал, стало известно почти сразу, но сообщать никто никуда не стал. Не в правилах это было – обращаться с чем-либо к ментам. Иногда даже «здрасьте» менту рассматривалось как донос. Лежал там Стас Клык, расползаясь телом, а подвыпившая гопота таскала к окошку в подвал своих девок пугать, наблюдая, потом хохоча, как те с визгом убегают. Наконец слухи дошли до учителей в ближайшей школе, а потом и до милиции. Отец Клыка не так давно допился до смерти, а мать после кончины супруга впала в глубокую алкогольную тоску. Поэтому опознавать останки выловили моего брата, с которым покойный плотнее всех общался в последнее время, то есть ежедневно токсикоманил в подвалах и на чердаках. Труп раздуло, и оплывшие ткани стерли черты лица. Опознал брат Стаса Клыка только по торчащим из челюсти двум передним зубам. Такие кривые были только у него, за них-то его и прозвали Клыком. Да еще опознал по кускам истлевшей синей болоньевой куртки, которую незадолго до этого мы ему отдали. Брат приехал с опознания со сморщенным лицом.
– От чего он умер-то? – спросил я.
– От «Минутки»! – ответил брат, и его передернуло.
Больше он мне ничего не сказал и ушел в свою комнату, щелкнув засовом.
«Минутка» – это пятновыводитель в тюбиках размером с зубную пасту. Когда выдавливаешь его в пакет, он и выглядит как паста, белая и густая. Через какое-то время «Минутка» превращается в порошок, и вдыхать ее уже трудно – порошок летит в горло и забивает дыхательные пути. Надо высыпать порошок и залить новую порцию. Лицо дышащего тоже страдает от пятновыводителя, оседающего вокруг рта едкой пыльцой, которая вызывает жуткое раздражение в виде маленьких язвочек и зуд. Ходишь как диатезник. Приторный и сладкий до рвоты вкус у этой «Минутки». К ней приходилось каждый раз принюхиваться: вдохнешь несильно и ждешь – вырвет не вырвет. Раз на пятый можно дышать. От «Минутки» шли умопомрачительные галлюцинации, круче, чем от бензина. Стоила она дешевле «Момента». Но если долго на ней зависать, немели руки и отнимались ноги. Один раз мы вытаскивали брата из подвала, и он еще долго лежал кашляя на скамейке, пока смог встать на ноги. Стаса Клыка вытащить было некому – чувак, с которым он употреблял, сам еле вылез из этого подвала ползком, на руках, и потерял у двери сознание. Прохожие вызвали скорую. Чувак впал в кому. А за Клыком никто так и не заглянул. Стас был высоким белокурым добрым парнем. У родителей он практически не жил, там был жуткий синячий притон. Но ему хотелось дома, и он, зная, когда уходит на работу наша мама, приходил из подвалов к нам. По ночам он потрошил машины, краденое сбывал по дешевке кавказцам с рынка. К нам приходил всегда с выпивкой и едой. Мы пили портвейн
