в который она может превратиться после падения. К счастью, Пьетро, уже добравшийся до верха, вовремя заметил смятение подруги и подал ей руку.
– Ты не говорил, что в этом походе мы можем умереть! – накинулась она на смеющегося над ее испугом Густаво.
– Ну не преувеличивай, милая, я и не в такие передряги попадал.
Но все эти усилия окупились, когда в заключении последнего изнуряющего подъема, на перевале их взору предстал его величество Монблан, близкий как никогда – серый и гранитный, ступенчатый, как магический кристалл, пониже и ослепительно белый, как лимонное мороженое, на вершине. На него медленно спускался шатер персикового предзакатного света, который все на свете делает красивее.
А с другой стороны зеленела пропасть, заросшая лесами, серая лента серпантина, головокружительно уходящая вниз, и заброшенная на осень горнолыжная станция. Тихие подъемники, чуть поскрипывающие на ветру, коричневые указатели (до следующего склона час времени, до поселения – десять километров извилистого пути) и заколоченные досками прилавки с оборудованием. Как в спешке покинутый перед концом света город.
Анна-Мария чуть не лишилась чувств при виде стаи горных козлов, горделиво высыпавшей на склон. Если бы Пьетро не остановил ее, прокричав что-то на итальянском, она бы заобнимала их до смерти – еще неизвестно чьей именно. Она принадлежала той породе женщин, которых восхищало любое животное в любой обстановке. Густаво прищурившись, смотрел на Монблан, словно прикидывая, сможет ли он тут же его покорить одной лишь силой мысли. Карлос просто сидел на краю обрыва, посасывая травинку, и насвистывал какую-то незамысловатую песенку.
«Наверное, чувствует себя ловцом во ржи» – с легким раздражением подумала Ева, задетая тем, что окружение молчаливых гор ему предпочтительнее их общества.
На обратном пути, разгоряченные долгим подъемом, вопреки октябрьской вечерней прохладе, они купались в озере на закате на одном из склонов – голые и свободные, как вакхические боги. Время словно перестало существовать, стало водой, сплетаясь миллионом капель.
Они не смотрели друг на друга, пока раздевались: между ними, парадоксальным образом, вообще до сих пор не существовало никаких романтических или эротических настроений – это было в первую очередь интеллектуальное братство. Но в сгущающейся благовонной темноте, в смывающей все проблемы и заботы воде, Еве показалось, что кто-то коснулся ее обнаженной ноги, будто случайно плавно проведя рукой ей по бедру. От этого неожиданного прикосновения у нее сладко заныло внизу живота.
Она готова была поклясться, что это был Карлос. Он тут же вышел из воды, сославшись на чертовский холод. В темноте она видела значительно хуже, но все же успела заметить размытое пятно его спины цвета слоновой кости, неожиданно нежной и гладкой. Невозможно было представить себе, что он родом из жаркой Латинской Америки – скандинавская кровь матери железной пятой подавила венесуэльские гены отца.
На следующий день они уехали обратно в Женеву, но с этого момента он стал сниться ей почти каждую ночь, в сиянии лунного света у серебристой поверхности горного озера – близкий и в то же время далекий. В конце концов она решила, что ей показалось, и до нее дотронулся вовсе не Карлос, а какое-нибудь подводное чудовище, вроде Лохнесского. Она приказала себе больше не думать об этом.
«Короткий фильм о любви» Кшиштоф Кесльевский42
Над серым озером огни
Утонут в смутной дымке.
Приходит ночь, и мы одни,
Как дети на картинке.
Молчим, не зная что сказать,
А говорить не надо.
Бывает, лучше и не знать,
Что стать могло наградой.
Ева тщетно пыталась понять, как относится к ней Карлос. К ее смутному разочарованию, он совершенно одинаково общался с ней и с Анной-Марией, а иногда даже, казалось, проявлял к итальянке больше внимания. Упоминал ее достижения в разговоре с другими людьми или делал комплимент ее новому эксцентричному наряду. Правда, однажды в киноклубе Ева случайно услышала, как он говорит кому-то о ней самой и тогда поняла, что его стиль общения универсален – ему просто нравится показывать собеседнику, какие интересные у него друзья. Возможно, он придерживался теории о том, что друзья человека – отражение нас самих. Он на самом деле не делал между ними никаких различий, и сложно было представить его влюбленным в кого-то, потерявшим себя и свою пропитавшую всю его сущность серьезность.
Ева и сама не могла утверждать, что точно знает, что значит любить. Согласно ее смутным догадкам, любовь должна быть такой, как в хороших диалоговых фильмах: он и она после эстетически красивой любовной схватки лежат среди смятых простыней, задумчиво глядя в потолок, и изрекают простые истины, остающиеся при этом невероятно символичными, парой небрежно брошенных фраз случайно выражая всю изменчивую, ускользающую суть бытия. И сигаретный дым, запутавшийся в волосах. Вся сила момента в этом исчезающем ароматном дыме. Ради такого даже можно было начать курить. Но вряд ли это имело отношение к реальной жизни.
Ее главное любовное воспоминание, хранящееся на кремовых страницах дневника, почему-то касалось момента расставания. В нем была заключена концентрированная боль, болезненное ощущение потери чего-то важного. Иногда она перечитывала эти записи, чтобы напомнить себе, что когда-то любила по-своему.
Была июльская питерская ночь, она провожала того, кого успела полюбить. Ночь сложилась за ними темно-синим веером. Люди на вокзале, как картинки с японских ваз – пестрые, шумные, неуловимо печальные. Каждому предстоит свое расставание, и никто не может прожить его за кого-то кроме себя. Она хотела попросить его остаться, но голос охрип и неизвестно, что надо сделать, чтобы он прорвался откуда-то из глубин ее существа. Она не знает, что произойдет, когда его родное лицо последний раз промелькнет в запотевшем окне купе – может, совсем ничего не почувствует, будто ничего и не было, будто из своего прошлого можно выйти как из одежды, которая стала слишком велика. Он улыбается, говорит, что это не чьи-то похороны: всего лишь небольшая пауза, каникулы, билет в одну сторону – но может все-таки туда и обратно. И уезжает.
Все, что осталось от него Еве – это книга в изумрудном переплете, с тех пор ставшая любимой «Любовница французского лейтенанта» Фаулза. Веточка засохшего вереска на шестьдесят седьмой странице. Стихотворение Мэттью Арнольда, обведенное его карандашом.43 Там о том, что мы, люди, всего лишь острова в море жизни, и что единственную правду и силу существования воплощает собой слепой, соленый, темный океан. Она зажмуривается и представляет себе этот океан – грозный, бушующий, плюющийся солью и обманчиво нежными барашковыми гребнями высоких волн. А мы и наша маленькая любовь, ничем не отличающаяся от остальных, но в то же время такая особенная – маленькая, неуверенная в себе лодка, прокладывающая путь наугад, надеясь однажды набрести на разгадывающий тайны луч маяка.
Только потом она поняла, что не стоило позволять ему уйти навсегда, надо было остановить этот поезд, даже если для этого пришлось бы содрать кожу с рук. Это могло сломить ход всей ее жизни. Но мы редко вовремя понимаем, что совершаем ошибку, и потом никакая воля не способна изменить течение ушедшего времени. До и после него она тоже влюблялась, но те люди оставили в ее жизни слишком незначительные следы, смытые прибоем все новых наплывающих событий. В каждом из мужчин не хватало какого-то главного элемента: интеллектуальной совместимости с ней, общности интересов или эмоциональной чуткости. А может быть она просто была слишком требовательной.
В любом случае, все это касалось жизни в другом городе, другой стране, почти ином измерении. Иногда даже казалось, что это была не она, а какой-то брат-близнец из параллельного мира. Один и тот же человек в разных местах не может быть совершенно идентичен – особенности страны неуловимо меняют его, добавляя новые черты. Но это ощущение любви, как чего-то смутно печального, краткого и яркого с непременно безрадостным концом, как в доброй части любовных рассказов Бунина,
