Знала она также, что мать любит ее до безумия. И хотя она принимала ее любовь как должное, это сознание служило ей надежной опорой. Однажды она заговорила о боли в ногах с Клеманс, но та лишь воскликнула:
– Какая же ты мужественная, моя девочка!
Плектруда с удовольствием выслушала эту похвалу. Однако она смутно ощутила, что матери следовало сказать что-то совсем другое. Что именно? Она не знала.
И случилось то, что должно было случиться. В одно ноябрьское утро Плектруда встала, как всегда кусая платок, чтобы не закричать от боли, и вдруг рухнула на пол; послышался хруст бедренной кости.
Она не могла двинуться с места, пришлось звать на помощь. Ее отвезли в больницу.
Врач, еще не видевший больную, стал просматривать ее рентгеновские снимки.
– Сколько лет этой женщине?
– Пятнадцать.
– Что?! Да у нее кости дряхлой старухи!
Плектруду подвергли допросу. Наконец она созналась, что уже два года не ест ничего молочного – и это в возрасте, когда организм испытывает огромную потребность в кальции.
– Вы страдаете анорексией?
– Да нет же, что вы такое говорите! – искренне удивилась Плектруда.
– Вы считаете, что это нормально – весить тридцать кило в вашем-то возрасте?
– Не тридцать, а тридцать два! – поправила она.
– Ну, невелика разница!
Тогда Плектруда прибегла к аргументам Клеманс:
– Я балерина. При моей профессии лишний вес нежелателен.
– Не знал, что балерин набирают в концлагерях.
– Вы с ума сошли! Кто вам позволил оскорблять мое училище?
– А как же, по-вашему, я должен назвать заведение, где подростков толкают на самоубийство? Да я в полицию обращусь! – воскликнул врач, оказавшийся не робкого десятка.
Плектруда инстинктивно поняла, что должна встать на защиту своего ордена:
– Нет, не надо! Я сама во всем виновата! Я тайком лишала себя пищи, никто не знал!
– Лучше скажите: не желал знать. И вот результат: обыкновенное падение повлекло за собой перелом бедра. В обычном случае вам достаточно было бы месяц полежать в гипсе. Но при вашем состоянии гипс вам обеспечен на много месяцев. Я уж не говорю о следующем, восстановительном периоде.
– Как… значит, я еще долго не смогу танцевать?
– Мадемуазель, вы больше никогда не сможете танцевать.
У Плектруды остановилось сердце. Она впала в забытье, близкое к коме.
Через несколько дней она пришла в себя. Кончилось спасительное беспамятство, Плектруда вспомнила жестокий приговор. Приветливая медсестра подтвердила вердикт врача:
– Ваши кости стали чересчур хрупкими, особенно ноги. Даже если бедренная кость срастется нормально, вы не сможете больше танцевать. Любой прыжок, любое, даже легкое сотрясение грозит новым переломом. Вам нужно много лет подряд усиленно питаться молочными продуктами, чтобы возместить недостаток кальция в организме.
Объявить Плектруде, что она больше не сможет танцевать – все равно что лишить Наполеона армии; иными словами, у нее отняли не только призвание, но и судьбу.
Она не могла в это поверить. Консультировалась с десятками врачей, обращалась к всевозможным светилам. К чести докторов, никто из них не оставил ей даже проблеска надежды: достаточно было обещать Плектруде хоть сотую долю шанса на выздоровление, и она держалась бы за нее ценою жизни.
Прошло несколько дней, и Плектруда удивилась тому, что Клеманс не сидит у ее постели. Она попросила, чтобы ей принесли телефон. Отец сообщил Плектруде, что ее мать, услышав страшную новость, тяжело заболела:
– У нее сильный жар, она бредит. Принимает себя за тебя. Говорит: «Мне же всего пятнадцать лет, моя мечта не может на этом оборваться, я стану балериной, я могу быть только балериной, и никем другим!»
Известие о страданиях Клеманс совсем убило Плектруду. Лежа на больничной койке, она смотрела на капельницу, и ей чудилось, что вместо питательного раствора в нее вливают несчастье.
Пока Плектруде было запрещено любое движение, она оставалась в больнице. Отец иногда навещал ее. Девочка спрашивала, почему вместе с ним не приходит мама.
– Твоя мать все еще больна, – отвечал он.
Так прошло несколько месяцев. Кроме отца, никто не навестил Плектруду – ни девочки из училища, ни домашние, ни соученики из ее прежнего колледжа: для всех она стала чужой.
Целыми днями она лежала в постели, ровно ничего не делая. Не хотела читать ни книг, ни газет. Отказывалась смотреть телевизор. Врачи констатировали глубокую депрессию.
Кроме тоге, она не могла проглотить ни кусочка пищи. Хорошо еще, что была капельница. Но и она внушала Плектруде отвращение: эта трубка непонятно зачем привязывала ее к жизни.
С наступлением весны Плектруду привезли домой. Ей не терпелось увидеть мать, однако к матери ее не пустили. Плектруда возмутилась:
– Да что же происходит? Может, она умерла?
– Нет, она жива. Но не хочет, чтобы ты видела ее в таком состоянии.
Этого Плектруда уже не могла вынести. Дождавшись, когда сестры уйдут в лицей, а отец на работу, она встала с постели; теперь она уже могла передвигаться на костылях.
Добравшись до родительской спальни, она увидела Клеманс, погруженную в сон. Сначала девочке почудилось, что мать мертва: лицо у нее было серое, она выглядела еще более истощенной, чем сама Плектруда. Дочь упала на ее постель, обливаясь горючими слезами:
– Мама! Мамочка!
Клеманс открыла глаза и сказала:
– Тебе же запретили входить сюда.
– Но мне так хотелось тебя увидеть! Не ругай меня, теперь я хоть буду знать, что с тобой. И раз ты жива, все остальное мне безразлично. Только нужно начать есть, и ты выздоровеешь, мы обе выздоровеем, поверь мне!
Но тут она заметила, что мать смотрит на нее холодно и не пытается обнять.
– Мама, обними меня, пожалуйста!
Однако Клеманс даже не шевельнулась.
– Бедная моя, ты, наверно, слишком слаба.
Приподнявшись, она взглянула на мать. Как же та изменилась! В ее глазах не было ни капли тепла, словно что-то умерло в ней. Но Плектруда отогнала страшную мысль.
Она сказала себе: «Мама перевоплотилась в меня. Она перестала есть потому, что я не ела. Если я начну есть, начнет и она. Поправлюсь я, поправится и она».
Девочка дотащилась до кухни и нашла там плитку шоколада. Вернувшись в спальню, она села рядом с Клеманс.
– Смотри, мама, я ем.
Шоколад буквально обжег ей рот, отвыкший принимать пищу, особенно такую сладкую и жирную. Плектруда силилась не показывать, до чего ей противно.
