— Не узнаю. Кто она?
— Это Македонский в львином шлеме! Скорее после трехсотого года до нашей эры.
— Македонский? — удивилась я.
У женщины была округлая щека, приподнятый подбородок и губы в форме бабочки, пытавшейся расправить крыло. Женщина была прикрыта наброшенной тканью. Она бы не походила на легендарного героя, если бы не орлиный взор. Он буравил насквозь, хотя Македонский смотрел на меня своим профилем. Из-под шлема, который я приняла за прическу.
— На монетных чеканах Македонский изображался чаще всего в двух ипостасях. Либо Геракл, прикрытый львиной шкурой. Либо Александр в львином шлеме.
— С чего решил, что после трехсотого? — рассмеялась я.
Ванька был такой смешной! Он был готов плясать от радости. В непомерном экстазе. Он искал нумизматические редкости и нашел. Он глядел на монету безотрывно, как на мать. И улыбался чему-то. Все коллекционеры помешанные. В чем-то.
— Меньше сходства с оригиналом. Потеря типических черт. Чеканили, возможно, где-то неподалеку. С многочисленных реплик и копий его статуарных изображений. В Бактрии, к примеру. Так диадохи придавали легитимность своей власти. Через божественного Александра. Они были на чужбине. Влиять на толпу можно только постоянным богоприсутствием. У меня таких монет не было. С тобой мне везет!
Он рассмеялся во все горло. И я вслед за ним.
— Мне с тобой точно везет!
Экстаз заразен, мы рыли вместе. И нашли еще одну золотую монету. На ней ничего нельзя было разглядеть. Она стерлась временем. Осталась только лавровая ветка по краю. И все.
Мы откопали осколки кашиновых кувшинов с бирюзовой поливой, обломки чаш из зеленоватого китайского селадона. Две вырезанные из слоновой кости фигурки. Одна была бородатым мужчиной, сражающимся с сакским грифоном, другая — крылатым змеем с крокодильей мордой, похожим на древнего ящура. Они потемнели от времени, став почему-то коричнево-желтыми, местами почти черными, как степь, которая их захоронила.
— Почему они здесь? — спросила я. — Все эти вещи?
— Не знаю. Это смесь бульдога с носорогом. Голая степь, никаких следов древних поселений во всей округе. Скорее это обрывки шлейфа Великого шелкового пути. Но койтасы? При чем здесь они? Здесь есть над чем поработать. Все может быть не так просто.
— Любопытно. Почему мы находим все по две штуки? Две бусины, две монеты, две фигурки?
— Магия цифр, — улыбнулся Ваня. — Для тех, кто верит.
Я была разочарована. Сильно. Мне хотелось, чтобы он ответил по-другому. Но недолго. Мне сделали подарок. Это была золотая трехъярусная серьга. От мочки уха до плеча. Легкая, почти невесомая. На верхней, самой маленькой пластине — мандала[8]с внимательным глазом в самом центре. На средней, поменьше, — жезл с короной, устремленной ввысь. На нижней, самой большой, — ломаные линии, окружающие округлую плоскость.
— Я бы сказал, что это апокрифическое, краткое пособие по буддизму. Не представляю, что здесь делает эта серьга. Она чужеродна для этих мест. Здесь типичнее узоры древнеиранской мандалы. Как на коврах. Видела национальные узоры? Это кусочки мандалы по-ирански.
— Что это за жезл с короной?
— Лотос. А линии и овал, я думаю, горы и море.
Древние индусы постигали мир через абстракцию. Для чего-то им это понадобилось? Они были не дураки. И их краткое пособие по буддизму напоминало треугольник.
Я повесила серьгу на шею на цепочке. Ненадолго. Пластины скрепляли тонкие цепочки. Они уже начали рваться.
Ваня ушел за своей манией, я осталась исследовать его нож. Он точит нож каждый день о камень. В этом ноже нет ничего особенного. Нож большой, не складывается, у него тяжелая рукоятка. Им можно рубить ветки, свежевать и разделывать дичь, копать и убивать. Перерезать горло, к примеру. Я видела много таких ножей, но никто не точил их каждый день. Острые лезвия быстро тупятся. Я осторожно провела пальцем по режущей кромке. Лезвие сверкнуло солнечным зайчиком и обозначило две косые параллельные царапины. Тусклые в блеске стали. Отчего они появились?
Мы фотографировали друг друга просто так. Каждый своим фотоаппаратом. У меня есть его фотография после любви. Он спит. Всегда твердые губы чуть открыты. Доверчиво. Большая ладонь лежит на сердце. Недоверчиво. Это манит меня своей двойственностью. Затаенно тем, что непредсказуемо. Его джинсы расстегнуты, видна только дорожка из черных волос от пупка книзу. На смуглой коже. И все. Но это меня возбуждает еще больше. Эротично тем, что скрыто. Дорожка из волос приглашает дальше, оставляя простор воображению. Я знаю то, что скрыто, но воображаю совсем другое. То, что бывает после. Всегда по-разному. Никогда не угадаешь. Моему воображению это не под силу. Потому этого хочется больше всего.
В сказочной стране ночное небо спускается совсем низко и обволакивает тебя своим теплым покрывалом. В нем проложен туманный, зыбкий Млечный Путь, деля небо на две половины. Млечный Путь стоит не двигаясь. Его не перейти вброд и не переплыть. Звездам в его холодном, капельном молоке можно обжечься. А до звезд рукой подать.
— Подари мне звезду, — попросила я.
Это было банально, но в то же время неважно. В этих случаях банальности искривляются, и обычное становится необычным.
Он протянул руку вверх и поймал звезду. Ту, что выбрал сам. И положил мне на грудь. Я взглянула на свою грудь, в мои глаза смотрел внимательный космический глаз. Глаз сверкал светом небесной звезды, выбранной моим избранником. Он приглашал меня к мистическому участию. Сжечь себя в молоке туманного, космического пути.
* * *
Утром я целую плоские, маленькие мужские соски. Я начинаю думать об этом заранее, еще вечером. И меня сводит это с ума. Я уже знаю, когда их хозяин начинает просыпаться. У него на коже вокруг сосков появляются мурашки, микроскопические оловянные солдатики. Вместе с ними, раньше хозяина, просыпается еще один солдатик. Точнее, боевой солдат, облаченный в бычью кожу.
— У тебя нет ни стыда, ни совести, — сказал в первый раз Ваня. Он был смущен. Более чем. А мне понравилось.
— Ни стыда, ни совести, — согласилась я и развесила сушиться вкладыш от спальника на одной из трех рук главаря — черного саксаула.
Ему тоже есть чем мне ответить. Он не бреет лицо, на нем отросла щетина, толстая и колючая, как колючая проволока. Он целует мне грудь, низ живота, бедра, царапая их колючей проволокой. До красных, ломаных линий на моей голой коже. Это так больно, что я прошу еще, поднимая бедра. Еще и еще раз. До изнеможения.
Мы жестокие, потому что любим друг друга. Мы не жалеем умышленно, мы не терзаем преднамеренно. Мы жестокие, потому что так получается само собой. Палящий зной, дикая бескрайняя степь, пыль, песок, черный саксаул высушили нас, оставив в сухом остатке дьяблерию из останков древности нашего подсознания. И выжженная, пахучая трава, дурманящая, как наркотик. Ее запах везде и всюду, с утра и до утра. Мы ложимся спать, аромат дикой травы укладывается вместе с нами, с рассветом он поднимается с нами в нагретый воздух. Ветер уносит запах в сторону и приносит другой, потом все возвращается на круги своя. Запах-хозяин приходит на место, а незваный гость убирается прочь. От запахов сказочной страны нет ни покоя, ни отдыха. От палящего зноя и пыли тоже. Нас никто сюда не звал, мы сами стали добровольными заложниками. И нам надо терпеть, это чужой монастырь.
