узкого длинного зала, – бис!
Но их культурные восторги легко перекрикивали уголовники.
– Лáдом! – гремело под сводами театра. – Чистая лафа! Центровой спектакль!
Миша Парижанин сиял. Они с режиссером Глубоковским сделали невозможное – за неделю ввели на роль дебютанта Громова и сдали-таки спектакль к сроку. Да как сдали – с ходу такого успеха, пожалуй, и не припомнишь.
Пожалуй, среди всех актеров один только Громов не улыбался и раскланивался на три стороны с самым серьезным видом.
У выхода Василия Ивановича ждала шпана – бывшие его соседи по собору, он же барак.
– Законно, Гром! – тряс ему руку Яшка-Цыган. – Такого цимуса я не имел давно!
Стоявший рядом Камыш солидно кивал: все верно, из песни слова не выкинешь.
– Забалдели по-черному, – соглашался Шило, пришедший на спектакль в сопровождении верного Кита. – Правильно я тебя в первый день не порезал. Скажи, Кит?
Кит смущенно улыбался: ему льстила компания таких великих людей. Внезапно Василий Иванович бросил взгляд в строну и нахмурился.
– Момент, братва, – сказал он, – я мигом.
И, покинув развеселую компанию, пошел прочь, туда, где стояла одиноко немолодая женщина в простой черной, почти монашеской одежде. Замер в шаге от нее, смотрел, как будто не веря. Она улыбнулась ему, и робкая улыбка эта как бы озарила все ее лицо, сделало его необыкновенно красивым. Добрые карие глаза глядели на Громова-Загорского, не отрываясь.
– Нестор Васильевич, – сказала она наконец.
– Графиня… – он смотрел на нее потрясенно.
– Вы меня узнали? – лицо ее осветилось тихой радостью.
Конечно, он узнал ее, как он мог не узнать! Но ведь столько лет прошло, и она сама себя иной раз не узнает, глядя в зеркало.
– Вы совершенно не изменились, – проговорил Загорский, – все та же красавица.
Графиня засмеялась: а он все тот же дамский угодник и мастер комплимента. Ничуть не бывало, отвечал Загорский, самая очаровательная дама Санкт-Петербурга не нуждается ни в каких комплиментах. Но как она попала в это чистилище?
– Это чистилище для политических, – с грустью отвечала графиня, – для всех остальных это Дантов ад, только круги разные, и разные люди здесь по-разному устраиваются. А попала я сюда так же, как и все бывшие – просто потому, что имею несчастье принадлежать к аристократии. А вы?
Он обернулся на уголовных, стоявших от них в двадцати метрах и с не свойственной шпане деликатностью глядевших в сторону. Решив, что расстояние достаточное, Загорский отвечал с необычной для него откровенностью.
– Я, видите ли, попал сюда под чужим именем – и по уголовной статье притом.
Она улыбнулась. Кто бы мог подумать еще лет десять назад, что знаменитый сыщик и дипломат окажется в тюрьме, да еще и по уголовной статье. Загорский улыбнулся в ответ: опыт у него уже имелся, так что ничего особенно нового, если не считать, что на Соловках каждый час ходишь под дулом пистолета.
– А вы-то сами где обретаетесь? – перебил себя Загорский.
Она – там же где и остальные ее товарки – в женбараке за тремя рядами колючей проволоки. Да-да, он знает, конечно, но на каких она работах? Она в канатной мастерской – это ничего, считается трудом не очень обременительным, да в ее возрасте графиня бы другой и не выдержала. На кирпичном заводе она бы и неделе не протянула, спасибо начальству, поставили «на веревочки». Все бы ничего, но тон задают уголовницы, а они злые, жестокие. И многие ее товарки не выдерживают не тяжелой работы, а бесчеловечного обращения.
Загорский грустно покачал головой. Господи, как только Россия дошла до жизни такой?
– Я полагаю, это нам за грехи, – кроткие карие глаза ее смотрели на него с каким-то тихим смирением. – Это испытание для всей России, а не только для аристократии. И мужики сейчас плохо живут, и рабочие. И даже в самих большевиках, захвативших власть, нет мира. Ведь им тоже страшно и больно, они не знают, что будет дальше.
– Меньше всего, графиня, склонен я жалеть большевиков, – нахмурился Нестор Васильевич.
– Все они люди, все рабы Божии, – возразила она.
Загорский поморщился. Скорее уж исчадия ада. Они попрали и Божьи законы, и человеческие. На их руках – кровь множества невинных людей, как можно это простить?
– Но ведь вы сами, – сказала она, – вы сами почему-то никуда не уехали. Вы живете в большевистской России, а теперь и вовсе сошли во ад. Зачем, почему?
Он снова оглянулся. Уголовники, не дождавшись, разошлись по своим делам, но графиня не дала ему сказать.
– Не надо, не говорите, – сказала она, – не хочу знать. Понятно, что вы здесь не просто так. Что до меня, то я бы отправилась в такое место только за очень близким человеком. И если я могу вам чем-то помочь…
Нестор Васильевич грустно покачал головой: это едва ли. Впрочем, может быть, графиня случайно что-то слышала о заключенном Алсуфьеве?
– Алсуфьеве? Не о Федоре ли Константиновиче? – нахмурилась она.
– Нет, о его сыне, Арсении Федоровиче. По моим сведениям, он сидит на Соловках.
Графиня задумалась на несколько секунд. Увы, она не помнит такого. Но это не страшно, она может попытаться разузнать. Через начальника санчасти Марию Николаевну, они с ней дружны. У нее должен быть допуск к спискам всех заключенных.
– А это не опасно? – с тревогой спросил Загорский. – Если есть хоть какой-то риск, я бы не хотел…
– Нет-нет, она хорошая женщина, хотя немного…
Тут графиня сбилась и потупилась.
– Что, – спросил Загорский, слегка улыбаясь, – немного беспутная?
Графиня посмотрела на него с упреком: как не совестно так говорить? Кто без греха, пусть первый кинет в Марию камнем, но не она, конечно. Личная жизнь Марии Николаевны – это ее частное дело. К тому же она стольких спасла! И это не говоря уже о том, что люди злоязыки и приписывают другим свои пороки.
– Простите, дорогая графиня, – Загорский почувствовал угрызения совести, – я сказал глупость.
Графиня снова задумалась. Так значит, Арсений Федорович Алсуфьев? Она непременно попросит Марию Николаевну помочь, та не откажет. А что же с его отцом, Федором Константиновичем?
Загорский хотел было ответить, но не успел. Из темноты вдруг вынырнул стрелок охраны. Кинув подозрительный взгляд на графиню, обратился к Нестору Васильевичу.
– Громов? К Васькову, срочно.
Загорский одними глазами улыбнулся графине и следом за стрелком нырнул в темноту. Графиня перекрестила его в спину и прижала ладонь к губам. В глазах ее стояли слезы…
Васьков ждал прихода Громова, развалившись за столом. Когда открылась дверь, и заключенный вошел внутрь, он даже позы не поменял, разглядывал пришедшего из-под нависших бровей.
– Гражданин начальник, по вашему приказанию заключенный Громов прибыл, – браво отрапортовал Загорский-Громов.
– Медленно ходишь, Громов, – брюзгливо заметил Васьков. – У нас, кто медленно ходит, тех и пулей могут поторопить. Смекаешь, о чем я?
– Так точно, гражданин начальник. Но вины моей в этом никакой нет. Как только мне велели, я тут же…
– Хватит бодяжить, в ушах звенит, – прервал его Васьков.
Нестор Васильевич умолк, молча смотрел в пол. Так, в молчании, прошла минута или две.
– Видел спектакль, – сказал наконец Васьков, – ничего получилось.
– Стараемся, – коротко отвечал Загорский.
Васьков кивнул. Что старается, это видно. Даже слишком. Громов играет аристократов так, как будто сам первостатейный каэр.
– Никак нет, гражданин начальник, – бойко отвечал Нестор Васильевич. – Я фармазон, рыжьем торгую.
– А откуда жизнь аристократскую так хорошо знаешь? – Васьков сверлил глазами Загорского, словно дырку хотел в нем сделать. Ошибиться было нельзя, одно слово – и опять его погонят на общие работы. А возраст уже не тот…
– Масть, гражданин начальник, у меня интеллигентная, с разными людьми пришлось потереться. И общий опыт жизни большой, поднахватался.
Васьков ничего не ответил, смотрел куда-то в сторону. Затем, по-прежнему не глядя на Загорского, спросил вкрадчиво.
– Как думаешь, за что убили князя и Калитина?
Загорский помолчал несколько секунд, потом отвечал.
– Не могу знать, гражданин начальник, не я убивал.
Васьков сверкнул на него глазами.
– А никто и не говорит, что ты… Как сам думаешь – кто и за что?
Тут Загорский думал немного дольше, потом пожал плечами.
– Сложно сказать… Может, конкуренты.
– Какие еще конкуренты? – насторожился Васьков.
Загорский объяснил, что, говоря о конкурентах, имеет в виду шпану и их бандитский театр «СВОИ». Ведь чем больше
