педант или солдафон», «француз, но не аморальный или тщеславный».
6. Едва на окраине
«Вся та местность, где сейчас находились полицейские, издавна имела дурную репутацию... Данная вудуистская оргия происходила едва на окраине этого отвратительного места, но поселенцев, по всей видимости, само по себе место сборища пугало сильнее, чем доносящиеся оттуда вопли» (СС 179; ЗК 70-71 — пер. изм.).
Этот пассаж мог бы легко испортить буквалист: «Вся та местность имела дурную репутацию, а то место, где они находились сейчас, было еще не самым плохим ее участком». По контрасту в оригинальном пассаже Лавкрафта есть три момента, делающие его более эффектным.
Первый — утверждение, что местность «издавна имела дурную репутацию», которое превращает маловероятный отдельный случай в нечто вплетенное в длинную и неопределенную историю мрачных происшествий. Фольклор луизианских поселенцев накладывается на работы Парацельса, Бёме и Абдула Альхазреда как свидетельство того, что в этом мире действуют некие злые силы. Этот фрагмент также можно было бы испортить, перенасытив его избыточными деталями. Например: «Вся та местность, где сейчас находились полицейские, издавна имела дурную репутацию благодаря серии из 154 похищений людей, 73 убийств и нескольких тысяч ограблений, произошедших за несколько десятилетий». Такой пассаж мог бы достичь разве что комического эффекта в силу своей избыточности.
Второй — фраза «данная (present) вудуистская оргия», очевидно довольно комичная благодаря своему великосветскому тону, напоминающему обороты типа «тема данной дискуссии» или «данная книга». Чтобы испортить этот восхитительный комический эффект, достаточно произнести просто «вудуистская оргия».
Кульминация отрывка — тот факт, что шабаш происходит «едва на окраине этого отвратительного места» («on the merest fringe of [the] abhorred area»). Хотя слово «merest» присутствует в словарях, в отличие от слова «merer» (едвее)[68], оно крайне редко встречается в обыденной речи — настолько редко, что мы можем быть почти уверены, что Лавкрафт позаимствовал его из «Черного кота» Эдгара По: «...Чудовищный ужас, который вселял в меня кот, усугубило самое малейшее наваждение, из тех, что только можно было представить» («the terror and horror with which the animal inspired me, had been heightened by one of the merest chimaeras it would be possible to conceive»)[69]. Связав вудуистскую оргию с традиционно дурной репутацией болот, а затем сообщив нам, что происходящая в настоящий момент оргия располагается «едва на границе» этой проклятой зоны, Лавкрафт явно старается усилить наш страх перед тем, что находится глубже. Это становится особенно заметно далее, когда в рассказе появляются намеки на нечто зловещее, скрывающееся в глубине леса: громадная белесая масса и звуки, как бы вторящие ритуальному пению.
7. Впечатлительный испанец
«Возможно, это было лишь игрой воображения, но одному из полицейских, впечатлительному испанцу, послышалось, что из глубины леса, места легенд и древних страхов, доносятся звуки, как бы вторящие ритуальному пению» (СС 180; ЗК 72).
Буквалист мог бы испортить данный пассаж следующим образом: «Не только вокруг костра раздавалось устрашающее пение, но и, как утверждал один из полицейских, некто или нечто в лесу отвечало на него. Но он был испанцем, а, как всем известно, испанцы часто склонны к излишней впечатлительности и эмоциональности».
В первом случае лавкрафтовский пассаж усиливает предшествующее замечание о том, что шабаш происходит «едва на окраине» печально известного региона. Церемония, описанная Лавкрафтом — с причудливыми танцами возле пламени, окруженного трупами, висящими вверх ногами на виселицах, уже звучит как бездна ада. Попытка переплюнуть такое безумие, обозначив его как «окраину» более глубокой угрозы, ведет нас по аналогии от известного ужаса к неизвестному. Что за жуткая сила вынуждена оставаться еще более скрытой, чем варварские колдуны-убийцы, которых мы уже увидели? Что бы это ни было, оно, по-видимому, отвечает на ритуальные песнопения и крики своих прислужников.
И этот приводит нас к «впечатлительному испанцу». Это еще один пример того, как Лавкрафт использует этнические стереотипы (возможно, фальшивые в данном случае) для достижения литературного эффекта, и я надеюсь, что испанцы посмеиваются над этой фразой не меньше, чем я смеялся бы над фразой «шумный и жадный американец» в аналогичном контексте. И снова мы можем возвести этот прием к Эдгару По. В предисловии к «Повести о приключениях Артура Гордона Пима» (крайне недооцененному роману По) нам говорят, что только один свидетель может подтвердить рассказ Пима, «да и тот индеец-полукровка»[70]. В «Бочонке амонтильядо» обреченный Фортунато также описывается как идеальное воплощение национальных стереотипов: «Итальянцы редко бывают истинными ценителями. Их энтузиазм почти всегда лишь маска, которую они надевают на время и по мере надобности, — для того, чтобы удобнее надувать английских и австрийских миллионеров. Во всем, что касается старинных картин и старинных драгоценностей, Фортунато, как и прочие его соотечественники, был шарлатаном; но в старых винах он в самом деле понимал толк»[71].
Но обращение Лавкрафта к стереотипам производит новый эффект, которого По не пытался достичь. Сначала он вводит призрак зловещей силы в глубине леса, отвечающей и без того достаточно ужасающим песнопениям видимого ритуала. Затем Лавкрафт предлагает нам отбросить идею, которую он сам только что подкинул. В конце концов, звуки могли быть всего лишь эхом или плодом воображения. И вдобавок эта информация поступила от испанца, а мы все знаем, какие они впечатлительные, эти испанцы. Но последние утверждения, в том числе стереотипизация, столь очевидно неубедительны, что мы не можем не заключить, что испанец прав. Вкратце, Лавкрафту удается заставить нас принять точку зрения персонажа, свидетельство которого он только что обесценил, основываясь на врожденном этническом недостатке. Рассказчик намеренно выставляет себя в невыгодном свете перед читателем: он настолько наивен, что скорее склонен поверить в банальные этнические предрассудки против испанцев, чем в живой сокровенный ужас, на который сам же и указывает. Уэльбек подмечает нечто подобное: «Читая его новеллы, часто спрашиваешь себя, почему герои тратят столько времени, чтобы постичь природу ужаса, который им угрожает. Нам они кажутся откровенно тупыми»[72]. Это, несомненно, так. Одна из главных черт лавкрафтовских рассказчиков — тенденция придумывать объяснения даже самым причудливым происшествиям, с которыми они сталкиваются. Но, хотя это и может показаться неправдоподобным со стороны персонажей, это крайне действенный способ заставить читателя поверить во что-то большее, чем требуется. Его персонажи всегда кажутся твердолобыми рационалистами относительно нас и все же более легковерными. Есть ли более убедительное доказательство писательского таланта Лавкрафта?
8. Уродливая викторианская имитация
«Уилкокс все еще проживал один в апартаментах во Флер-де-Лиз-Билдинг на Томас-стрит, в здании, представлявшем собой уродливую викторианскую имитацию
