к фрагменту из начала подраздела, я предлагаю испортить его следующим образом: «Думаете, африканский культ вуду страшный? Я вам расскажу вот что: культ, который полиция обнаружила в болоте, был бесконечно хуже». Интересно задуматься, почему этот испорченный вариант не работает. Во-первых, он начинает не с того. Большинство из нас не живут в страхе перед африканскими культами вуду, и если и размышляют о них, то исключительно с точки зрения антропологии. Начать с требования содрогнуться перед тем, что никогда нас не беспокоило, а затем попытаться превзойти этот страх, заявив, что нашлось нечто более страшное, — это риторическая осечка, которая не ведет за собой читателя.
Лавкрафт делает нечто более тонкое и действенное. «Полиция не могла отнестись к этим обрядам иначе, как к какому-то тёмному культу, прежде им неизвестному» — уже хорошее начало: обнаружен тёмный и совершенно неизвестный культ. Еще лучше, что этот культ был обнаружен полицией, — намек на то, что деятельность культа является опасной и нелегальной, а это автоматически будит наш интерес. Однако подлинный ключ к этому пассажу — после запятой: «...Но куда более дьявольскому, чем наичернейшие разновидности африканского вуду». Здесь Лавкрафт не полагается на чей-то уже существующий страх перед африканским культом вуду, который, как уже упоминалось, никого особо не пугает. Прием Лавкрафта куда хитрее. Он не просто объявляет этот культ чем-то выходящим за устрашающие пределы вуду, но триангулирует: он заимствует ужас от неопределенного загадочного культа, одалживает его вуду, а потом возвращает обратно с процентами своему неопределенному культу. Можно привести другой пример того же рода. Если кто-то скажет «молодая Ингрид Бергман в глазах шведского зрителя была прекраснее самой Аниты Содерблом», сравнение прозвучит впечатляюще, даже если вы никогда не слышали об Аните Содерблом (которой на самом деле не существует). Такая форма предложения заставляет нас думать, что Содерблом, по-видимому, была весьма и весьма хороша собой, а Бергман — еще более того. То же происходит и в пассаже Лавкрафта. Если бы он просто сказал нам «африканские культы вуду очень страшные и опасные» мы бы вряд ли ему поверили. Но фон для экстремального сравнения скрыто убеждает нас не только в том, что культ должен быть действительно очень и очень страшным, раз он хуже, чем африканское вуду, но и в том, что африканское вуду, видимо, тоже очень страшное, если уж его используют в качестве отправной точки для описания чего-то еще более ужасающего. Если кто-то скажет «Джордж Буш — худший американский президент со времен Милларда Филлмора», вы не только услышите эксплицитное негативное мнение о Буше, но и обнаружите себя молчаливо соглашающейся с негативным суждением о Филлморе, даже если ничего о нем не знаете. Или возьмите такой пример: «Пища, предложенная нам туземцами, представляла собой отвратную жирную массу гораздо более противную, чем самая маслянистая и вонючая арахисовая паста». Это передает ощущение ужаса даже тем из нас, кто любит арахисовую пасту. По аналогии со знаменитым аргументом «соломенного чучела»[67], назовем эту литературную фигуру «соломенным дьяволом». В процитированном выше пассаже Лавкрафт мастерски заставляет неименуемое выглядеть ужасным, рассказывая нам, что оно еще хуже, нежели то, с чем мы уже знакомы и чего совершенно не боимся.
5. Потомки племени Лафитта
«Тамошние поселенцы, по большей части грубые, но дружелюбные потомки племени Лафитта, были в ужасе от непонятных явлений, происходивших по ночам» (СС 178; ЗК 69).
Пират Жан Лафитт промышлял в окрестностях Нового Орлеана в начале XIX века: периодически отстаивая американские интересы в пику британцам; периодически вступая в схватки — как на стороне Испании, так и против нее. Представляя рассказ о болотном культе Ктулху как легенду, имеющую хождение среди потомков команды Лафитта, Лавкрафт придает жизненность и правдоподобность своим weird-повествованиям путем одновременного их обоснования как в вымысле, так и в реальности. Существуют два способа испортить пассаж Лавкрафта. Первый — просто сказать: «Предки жителей болот были пиратами». Это звучит как неясное замечание, возможно, вовсе не имеющее отношения к делу. Но уточнив его, добавив, что они являются потомками команды Лафитта, мы придаем утверждению яркость и конкретность, поскольку имя Лафитта ассоциируется с Луизианой у всех, кто хотя бы поверхностно знаком с американской историей. Второй способ испортить этот пассаж — сделать описание чрезмерно подробным: «Поселенцы были в основном потомками Жана Лафитта, знаменитого пирата и корсара, жившего приблизительно в 1776-1823 гг.» Теперь пассаж приобретает библиотечное или музейное звучание, слишком демократично делясь информацией, что не позволяет произвести сильный литературный эффект. Избежав этих возможных ошибок, рассказчик Лавкрафта попросту предполагает, что Лафитт прекрасно известен читателям, и даже оказывает ему уважение, полагая, что дополнительных объяснений не требуется; последнее придает словам рассказчика слегка комичный оттенок. С точки зрения Аристотеля, он на мгновение становится «хуже» нас с вами, поскольку позволяет себе быть завороженным исторической фигурой, может и значительной, но все же не столь крупной, чтобы средний американец вспоминал о ней чаще чем раз в десять лет. На долю секунды рассказчик Лавкрафта заворожен Жаном Лафиттом как исторической фигурой, и это нас смутно забавляет.
Об этом пассаже следует сказать еще две вещи. Во-первых, оговорка, что поселенцы «по большей части» являются потомками людей Лафитта, вызывает у нас уважение к благоразумной осторожности рассказчика. Он не делает поспешных обобщений, что «все» они потомки команды, и таким образом получает доверие довольно небольшой ценой молчаливого признания, что несколько поселенцев могли и не иметь генетической связи с командой Лафитта. Но парадоксальным образом это еще больше кристаллизует особую «лафиттскость» большинства поселенцев. Поскольку если бы они все могли быть описаны таким образом, то фактоид о Лафитте имел бы значение как относящийся к определенной совокупности человеческих субъектов, и ничего больше. Но смешанные с другими, не обладающими таким наследием, поселенцы Лафитта начинают воплощать определенную силу, большую, чем какое-то произвольное объединение людей. Здесь может пригодиться аналогия. Сказать, что «все ящерицы безвредны» — явное преувеличение. Но утверждение, что «большинство ящериц безвредны», неявно отделяет благую ящеричью сущность от великого множества индивидуальных ящериц, некоторые из которых могут оказаться опасными. Этот жест превращает «ящеричность» в действенного каузального агента, который может не совпадать с суммой всех индивидуальных ящериц.
Во-вторых, «грубые, но дружелюбные» — это забавная фраза, подразумевающая, что грубость обычно влечет агрессию или злобность. Это краткий способ сказать что-то вроде «поселенцы грубые люди, но, как ни удивительно, они не агрессивны». Скрытые выводы такого рода могут быть довольно забавными, даже несмотря на их возможную оскорбительность: «а он весьма умен для американца», «немец, но не
