В ТПБ заключенный становился тем, кого Оруэлл назвал в своей книге unperson. Если обычный заключенный ГУЛАГа формально имел некие права, то заключенный ТПБ уже как бы не существовал. Его заявления в советские органы не рассматривались, увечья и смерть не расследовались, да и срок не определялся законом — до смерти Сталина на свободу из Казанской СПБ не вышел почти никто.
С точки зрения заключенных, главным отличием ТПБ от лагеря было отсутствие принудительной работы. В остальном было то же самое. В ТПБ кормили по голодным гулаговским нормам — с закономерным результатом. В военные годы смертность в Казанской ТПБ была на уровне гулаговской (примерно 25 % в год), так что из всех заключенных до конца войны выжили единицы.
В 1945 году была создана еще одна ТПБ в Ленинграде, а затем — новые и новые ТПБ. В ТПБ переоборудовались психбольницы, еще чаще «психбольницей» становилась обычная тюрьма. Та же Ленинградская ТПБ была создана в здании бывшей женской тюрьмы на улице Арсенальной.
Все ТПБ были сверхсекретными учреждениями, о которых даже в ГУЛАГе больше ходили пугающие слухи. И, конечно, ничего о ТПБ не было известно за рубежом. Впрочем, не исключено, что, даже если бы о них и стало известно, этому бы просто не поверил никто.
Состояние западных представлений об СССР того времени можно описать только как клинический делирий. Автор известной книги «Я выбрал свободу», невозвращенец Виктор Кравченко, в 1949 году вел в Париже «процесс века» против левой газеты, доказывая, что в своей книге он не врет и ГУЛАГ действительно существует (доказал — получив в возмещение ущерба три франка). В суде против Кравченко «свидетельствовали» видные левые интеллектуалы, включая Жан-Поля Сартра.
Тогдашний посол США в Москве Джозеф Дэвис (Joseph Е. Davies) по ночам успокаивал жену, которая слышала выстрелы из подвалов здания НКВД, располагавшегося через улицу. Дэвис объяснял, будто бы это всего лишь строят метро (кстати, позднее Дэвис настоятельно советовал президенту Трумэну выдать того же Кравченко назад в СССР).
Вице-президент США Генри Уоллес (Henry A. Wallace) проехал через один из эпицентров ГУЛАГа — Колыму — и умудрился не заметить там ни лагерей, ни заключенных. Жена начальника колымского ГУЛАГа сделала Уоллесу подарок — красивую вышивку, изображавшую голову мальчика, — сказав, что это ее работа. В действительности вышивку отобрали у женщины-заключенной, которая по памяти вышила портрет сына, погибшего в тюрьме. (Жена Уоллеса позднее благодарила первую леди Колымы письмом, сообщив, что вышивка украшает холл в ее доме[15].)
Ситуация изменилась к началу 1960-х годов, когда Советский Союз стал чуть более открытым обществом, а наиболее активные «отрицатели ГУЛАГа» из западных левых оказались обезоружены выступлениями Хрущева, официально признавшего сталинский террор. Именно в это время сквозь железный занавес стала постепенно просачиваться информация о том, что в СССР попасть в психбольницу можно не только в припадке шизофрении.
Наверное, первым таким свидетельством стала документальная повесть «Палата № 7» писателя Валерия Тарсиса, опубликованная в Англии в 1965 году. Она была написана на основе личного опыта автора: член советского Союза писателей, грек по происхождению, Тарсис сам оказался в психбольнице имени Кащенко в Москве летом 1962 года — после того, как опубликовал без разрешения властей две повести за рубежом.
Довольно дидактическое произведение «Палата № 7» тем не менее производит сильное впечатление, ибо, подобно оруэлловскому «1984», рисует совершенно иной фантастический мир. Это мир психбольниц, где содержится множество людей, вполне здоровых в клиническом смысле, однако официально объявленных сумасшедшими.
Один из персонажей повести — историк, не согласный с марксистскими теориями. Другой — студент, нарисовавший карикатуру на Хрущева. Вместе с ними в психбольнице сидит молодой поэт, чьи стихи не вмещаются в каноны «социалистического реализма», и девушка, пытавшаяся передать своему другу-американцу письмо через посольство, и даже сын генерала, чье «заболевание» состоит только в том, что он оставил университет и стал тем, кого в Америке просто назвали бы битником. Причем никто из этих «пациентов» не совершил никакого преступления, однако содержался там без суда и ограничения срока и, естественно, без доступа к адвокату.
Описанный Тарсисом мир вверх ногами какое-то время казался неправдоподобным. Нельзя сказать, что к середине 1960-х никто не понимал, что советские власти вполне способны и на такую подлость, как закрывать здоровых людей в психбольницы. Наоборот, за рубежом уже довольно хорошо знали о далеко не вегетарианских вкусах советских вождей. Тарсиса за его произведения вполне могли арестовать, как писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, или отправить в ссылку — как будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. Но зачем нужно было запирать Тарсиса в психбольницу, если есть Сибирь, тюрьмы и лагеря?
Еще больше о злоупотреблениях психиатрией в политических целях стало известно после того, как в середине 1960-х в Москве сформировалась группа, ставшая ядром будущего правозащитного движения. Ее идеологом был специалист по математической логике, поэт и — последнее, но важное — сын Сергея Есенина Александр Есенин-Вольпин.
Борьба с политической психиатрией с самого начала стала одним из приоритетов для правозащитного движения. Правозащитники очень серьезно отнеслись к заявлению, сделанному еще Хрущевым в 1959 году. Тогда в газете «Правда» советский лидер разъяснил свое видение решения проблемы преступности, упомянув и преступления политические:
Преступление — это отклонение от общепринятых норм поведения в обществе, нередко вызываемое расстройством психики человека. Можно сказать, что и сейчас есть люди, которые борются с коммунизмом. но у таких людей, видимо, явно не в норме психическое состояние[16].
Правозащитники справедливо связали эти слова — которые в КГБ должны были понять как ценные указаниям[17], — с ростом числа психиатрических репрессий, начавшимся в конце 1950-х годов. Все больше инакомыслящих попадало в психбольницы, одновременно открывались новые психиатрические тюрьмы, которые в духе хрущевской либерализации назывались уже не «тюремными» психбольницами, а «специальными» (СПБ).
В фундаменте здания политической психиатрии лежала практика объявления здоровых людей душевнобольными. Достаточно спорные теории советских психиатров позволяли считать вполне нормальную в свободном обществе деятельность — вроде сочинения политических трактатов, исполнения религиозных обрядов или изъявления желания эмигрировать — симптомом психических заболеваний. Такие симптомы уже, по определению, были социально опасными — «отклонением от общепринятых норм поведения в обществе», как и подсказывал Хрущев, — и давали основание для принудительной госпитализации.
