Я чувствую, что краснею: перед глазами так и стоит его лицо в тот миг, когда он ворвался ко мне в купальню. Он окликает меня, едва я заношу ногу на первую ступеньку:
— Алесса, не подскажешь мне, что значит "охренели"? Ты хотела сказать, что я сделал что-то неподобающее? Прости, — он верно истолковал мою внезапную стыдливость. — У меня и в мыслях не было застать тебя врасплох.
Мне кажется, он что-то утаивает, но изумрудные искорки тонут в глубине его темных глаз, — и мои подозрения мигом улетучиваются. И мне остается только рассмеяться, пожелать ему доброй ночи и отправиться к себе.
Глава 14За окнами сгущается мягкий весенний полумрак, небо приобретает нежно-фиолетовый оттенок. Время, которое я некогда так любила. Время покоя, когда ты знаешь, что впереди еще длинный вечер и можно не торопясь поваляться с книгой на диване или просто покурить на балконе, рассматривая новостройки, сгрудившиеся в северной части столицы. Часы, которые принадлежали только мне. В моей некогда совершенно предсказуемой и, на первый взгляд, такой обыденной жизни…
Я вздыхаю и подхожу к шкафу: Риона уже успела разложить "мои" вещи. Остается только поблагодарить судьбу за то, что настоящая Алесса Коэн не была бедна как церковная мышь. В ее поклаже сыскались и платья, и тонкие батистовые рубашки, и даже кожаные штаны и жилет, предназначенные… я на секунду задумываюсь, припоминая книги. Да, точно, подобная одежда хорошо годится для верховой езды или, учитывая прошлое Алессы Коэн, для занятий боевой магией. Ну, что ж, обшивать меня — точно не забота архимага. И это уже неплохо.
Кровать такая широкая, мягкая — я с наслаждением усаживаюсь в изголовье и обхватываю руками согнутые в коленях ноги. Раздается осторожный стук в дверь — это Риона принесла мне кувшин с водой и еще какое-то питье в высоком бокале. Я инстинктивно хватаюсь за плечо, проверяя, хорошо ли ткань закрывает подозрительные родинки. Но все в порядке — тесемки сорочки туго стягивают ворот, их можно даже ослабить.
— Владыка Гвеллан велел вам выпить перед сном, — служанка указывает на бокал, — это укрепляет силы. Доброй ночи, магисса.
— Доброй ночи.
Темно-бордовая жидкость в бокале больше всего напоминает какой-то кисло-сладкий сок. Значит, он все же беспокоится обо мне. Боится, что встреча со взбесившейся рекой не прошла бесследно. Я делаю глоток, потом еще один, а потом отчего-то начинаю рассматривать свои ладони. Странно… Мастер Гвеллан утверждает, что во мне есть магия. Ну и где она? В моей настоящей жизни со мной не случалось ничего необычного, даже интуиция, о которой частенько заговаривала моя мать, меня подводила. Всегда. Если Алессе Лиатрис нужно было повернуть налево, она неизменно поворачивала направо. А если припомнить все мои дурацкие попытки наладить личную жизнь…
Какая магия? Я свожу ладони вместе, пытаясь ощутить тепло: я где-то читала, что таким образом можно почувствовать собственную энергию. Странно, и вправду тепло. И чуть-чуть покалывает пальцы. Или во всем виноват напиток, присланный мастером Гвелланом? Теперь мне чудится, что я катаю в руках небольшой мячик, как будто снежок, только горячий. И он обретает форму, наливается белым тусклым светом. Получилось! У меня получилось! И… и пусть он станет желтым, это же можно? Шарик покорно меняет цвет, повинуясь моему желанию. "Лети", — говорю я ему, и вот он уже плывет к открытому окну и вскоре истаивает за тонкими занавесками.
Ещё? Я вновь соединяю ладони — и в тот же миг на меня накатывает жуткая усталость. Даже лоб покрывается испариной. Нет, похоже, упражнения с магией придется отложить до лучших времен, раз меня выматывает даже такое пустяковое колдовство. Но… я прикрываю глаза, откидываясь на подушку, — ведьма, колдунья, магисса! Разве это не здорово? И все это можно теперь сказать про меня! Значит, архимаг не ошибся. Тогда зачем забрал меня из школы? Да, точно, он же что-то такое говорил старому епископу: восстановление потребует времени, слишком много времени… Сдается мне, он открыл прелату лишь малую толику правды.
Вздохнуть, еще раз, подумать о чем-нибудь хорошем, ощутить исходящий от подушки аромат полыни. Да, у тебя и вправду был нелегкий день, Алесса Лиатрис. И тебе пора баиньки. Так бабушка говорила. Бабушка… да… бабушка меня любила.
* * * *
— Осторожнее, Алесса, нам лучше спешиться, тропа каменистая, лошади ноги переломают.
— Но, дядя Клаудиус…
Алесса в моем сне морщит нос — ей явно не по душе то место, где она оказалась. Но все же она ловко спрыгивает на землю, вопросительно посматривая на своего провожатого.
— Как они вообще здесь живут? Отсюда же до города два часа езды.
— Гораздо больше, Алесса, — дядя Клаудиус снимает шляпу и утирает платком покрытую бисеринками пота лысину. — Это простые люди, в базарный день они возят свой товар на рынок. Так что выезжать из дома им приходится затемно.
— А почему моя мать живет у каких-то козлопасов? И раз она от меня отказалась, почему я должна…
У дядюшки Клаудиуса такое скорбное лицо, как будто он прибыл на похороны близкого родственника.
— Эта женщина некогда произвела тебя на свет. Теперь, на пороге смерти, она желает прощения и примирения. Ты должна смирить себя, девочка.
Сдается мне, Алесса Коэн вовсе не готова к смирению: передергивает плечами, встряхивает забранными в высокий хвост волосами. Словно норовистая лошадка. Я вижу ее словно со стороны, и в то же время сейчас она — это я. Несколько дней назад она закончила школу Жемчужной розы, став обладательницей золотого жезла — высший знак отличия для юной адептки. Барон Коэн и названные братья и сестры были радушны, и так легко оказалось забыть, что она им чужая… Ее вот-вот представят ко двору, а там… планы, надежды… Юная магисса, красавица! А тут вдруг это письмо на клочке бумаги, которое принес какой-то бродяга, — такого и на порог пускать не следовало. И теперь по такой жаре нужно тащиться в Эмме, а потом еще по разбитой дороге, а потом лезть вверх на какое-то горное пастбище. Потому что там умирает женщина, по нелепой насмешке небес ставшая ей матерью.
— Будь с ней помягче, — напутствует дядя Клаудиус. — Последняя воля умирающей…
— Я знаю, дядя, — обрывает его Алесса.
Он тяжело дышит за ее спиной, ему нелегко взбираться по крутой узкой тропке. Слуга, оставленный присмотреть за лошадьми, насвистывает нехитрую песенку… К скале притулилась крохотная хижина с покосившейся трубой, бревна посерели от дождей и от старости. Женщина в неопрятно повязанном платке вытирает руки о грязный передник, отвешивает поклон, едва завидев гостей.
— Вы к Мори, да? Уж не знаю, так ли ее и вправду звать. Сын ее на дороге подобрал, уж больше месяца минуло. Сказала, мол, в город идет. Да куда уж ей… Мы-то сами неграмотные, сын вот…
— Где она? — дядя Клаудиус решительно обрывает ее болтовню. — Тут, у вас?
— Нет, там, на пастбище. Вот тропочка, осторожнее…
И даже во сне я ощущаю, как гнев охватывает Алессу. Пусть эта Мори или как ее там оказалась плохой матерью, но оставлять ее умирать среди коз и овец на пастбище… Алесса взбегает вверх по тропке, дядюшка едва поспевает за ней. Должно быть, это здесь: блеющие козы бродят возле полуобвалившегося сарая, пощипывая сочную траву. Дверь свисает на одной петле…
