В лоток продолжали лететь монетки, и жонглер кланялся до тех пор, пока все не стихло и деньги не перестали падать. Собрав ножи, он поднял лоток и ушел со сцены. Толпа все еще одобрительно шумела, и когда он шел по проходу, многие покровительственно похлопывали его по спине. Жонглер быстро накинул на себя кожаную куртку, слишком жаркую и неудобную для представления.
Мельком глянув в лоток, он понял, что пообедает сегодня на славу, а, может, останется еще и на комнату в гостинице. Если ж нет… что ж, он не зря заметил в толпе нескольких женщин, засматривавшихся на его широкую грудь. Словом, выбор пока есть .
Хозяин кабачка спустил свое пузо со стойки бара и подвинулся прямо ему навстречу. Лицо кабатчика было толстым и розовым от эля и жара, а белый передник заляпан вином, как всегда бывает у хозяев подобного рода заведений. Пригладив три волосины, украшавшие его череп, он повел носом в сторону жонглера и похлопал жирной рукой по стойке:
— Ну, и где моя часть? — просипел он с улыбкой. Жонглер отсчитал причитающуюся часть за аренду сцены, и хозяин осмотрел каждую монету, падавшую на его пухлую потную ладонь. Жадность и зависть так и сквозили во всех его движениях.
— И это все? — спросил он, потрясая кулаком с зажатыми монетами. — Я же видел, деньги просто градом сыпались тебе на голову! Небось, припрятал большую часть?
— Уверяю вас, ваш процент отсчитан совершенно точно, — жонглер смотрел трактирщику прямо в глаза.
Тот неохотно и с ворчанием отвернулся, подозвал официантку, и молодая хорошенькая девушка с белокурыми пышными волосами поставила перед бродячим артистом стакан эля.
— На здоровье, — пролепетала она, быстро улыбнувшись и взмахнув ресницами: — Охладите ваш пыл пока этим, — и ушла к следующим посетителям, намеренно не оборачиваясь.
Нет, решительно его коняге сегодня придется ночевать одной.
Жонглер взял стакан ледяного эля, покрутил его в руках и бросил взгляд на сцену, где теперь собирался демонстрировать свое искусство следующий артист. Публика сегодня оказалась непростой, и потому жонглер искренне пожалел мальчишку, взбирающегося по ступенькам навстречу неизвестности.
Однако на арене показался не мальчик , а маленькая девочка в серых штанишках и уродливо сшитой белой рубашке, под которой трудно было разглядеть ее женские прелести. Поначалу жонглеру показалось, что девчонка едва пережила свою первую менструацию, но, когда та села на стул посередине сцены и повернула к публике лицо, бродяга понял, что ошибся. Это лицо, казалось, еще совсем юное, с розовыми губами и фиалковыми глазами, источало столько печали и тоски, какие даются только долгими годами несчастий.
Толпа, разумеется, не обращала на нее никакого внимания, хотя таинственная женщина уже взяла в руки лютню. Все были заняты собой, вином, друзьями, звоном стаканов, мимолетным флиртом; воздух буквально стал серым от дыма трубок и факелов. И бедная маленькая лютнистка казалась в этом мрачном зале лепестком, случайно попавшим в бурный поток.
Жонглер вздохнул. Смотреть на такое — хорошего мало. Таким обычно приходится уходить со сцены под улюлюканье и град хлебных корок.
Но маленькая женщина прижала лютню к груди и склонилась над ней, как мать над ребенком. Корпус лютни был тщательно отполирован и казался почти влажным в неверном свете факелов. Дерево было какое-то незнакомое жонглеру, очень красное, отливавшее черным, с непонятными вкраплениями. Инструмент выглядел очень дорогим.
Но толпа по-прежнему занималась только собой. Совсем рядом жонглер слышал разговор о том, кто кого перепьет назавтра в соседней харчевне. Стучали кулаки, сверкали носы, проливался эль. Впрочем, в своих странствиях он видел споры, кончавшиеся и похуже.
Отхлебнув из стакана, жонглер медленно пропустил жидкость по горлу и снова поднял глаза на лютнистку. Та взяла первый аккорд — музыка тут же обволокла все существо бродяги странным облаком и сразу же показалась ему пением райской птицы. Женщина повторила аккорд, и вся харчевня, как по команде, повернулась к арене.
Полузакрыв глаза, маленькая артистка начала играть. По залу поползла истома, навевающая грезы о счастливых временах, о временах, когда закончатся, наконец, ненастные дни. Жонглер видел, как колдовали над струнами тонкие пальцы, но не успел он полностью насладиться их движениями, как женщина вдруг запела. Голос ее зазвучал сначала приглушенно, почти неотличимо от чарующих аккордов, но чем дальше она играла, тем ярче звучало пение, сливаясь в гармонии с мелодией аккомпанемента. Хотя жонглер и не знал языка, на котором пела женщина, он почувствовал смысл. Она пела о том, как год за годом весна, лето, осень и зима сменяют друг друга, о том извечном законе, по которому жизнь все идет и идет своим чередом…
Публика сидела очарованная и безмолвная. Кто-то закашлялся, и тут же на него обернулись десятки возмущенных глаз, но большая часть так и не могла оторваться от сцены.
А маленькая женщина все играла, не глядя в зал и не обращая ни на кого внимания. Неожиданно тон ее голоса сменился, и вместо пения раздались почти стоны. Теперь она предупреждала об опасности, о том, что все в природе можно нарушить и погубить. Она пела о том, что красоту можно уничтожить и можно опорочить невинность. И в голосе ее, казалось, звенели тревожные барабаны судьбы.
Внезапно жонглер поймал себя на том, что хочет утешить артистку, сказать ей, что не все еще потеряно, но в этот момент ее пальцы замерли, и голос зазвучал новой болью, болью погибшего сердца. Аккорды раздавались все глуше и глуше в притихшем ошеломленном зале, и к сцене потянулись робкие просители, чтобы лютнистка не прекращала игры. Однако женщина все же, в последний раз пробежавшись пальцами по струнам, остановилась и замолчала. Еще какое-то время в оглушительной тишине зала звенела нота ее умирающего голоса, но скоро исчезла и она.
Зал по-прежнему сидел в молчании, никто не двигался. Жонглер с удивлением почувствовал, что по щекам у него текут слезы, и рука не поднимается, чтобы их вытереть. И бродяга позволил им течь дальше, как, впрочем, и многие в зале.
Он думал, что на этом все и кончится, но ошибся еще раз. Снова раздались тихие аккорды лютни под, казалось бы, неподвижными пальцами. Лютня словно пела сама, и ее песня высушивала слезы, дарила улыбки. И вновь женщина запела о ком-то последнем, оставшемся среди руин. Новые слезы хлынули из глаз бродячего жонглера, ибо эта песня, казалось, написана именно про него. Но вот раздался финальный аккорд, чистый и ясный, как звук колокола, и он дал всем одно решение, одно слово, одну судьбу — надежду.
А потом все закончилось. Лютнистка поглядела в зал и встала.
Толпа наконец прорвала молчание и вздохнула, как один живой организм, ропот удивления утонул в овациях. На сцену летел шквал монет, и сам не помня как, жонглер уже стоял у сцены и вываливал содержимое своего лотка в лоток девочки.
Она повела глазами, и их нежный лиловый свет упал на жонглера. Женщина смотрела растерянно и почти жалко, прижимая к груди лютню и почти закрываясь от криков и денег.
