Пока я упиваюсь цветом, Глотаю с жадностью картину улиц, И восторгаюсь просто светом, Наличием домов и массой лиц. Мне подарили три часа, Я память освежил. За эти «просто три часа», Я полностью ожил. И пусть по-прежнему сопровожденье, И пусть потом назад. Глоток свободы — страшное везенье, Я этому ужасно рад.
14 сентября. Шторки в «танке» заколебались, затем хлопнули «тормоза», и шнифтовой прокричал:
— Новенький!
Обычное явление: закинули еще одного бедолагу. Через минуту донесся вопль:
— А! И-и-и-!!! — Затем грохот падающего тела и крики: — Ложку, ложку! Весло давай! Да держи его, держи!
И прозвучало:
— Эпилепсия!
Я выглянул из «танка» в надежде узнать, кого скрутило на этот раз. Хрипел и бился новенький. Эпилепсия всегда неприятна, а в тюрьме это вдвойне отталкивающее зрелище: грязь, кровь из разбитой головы, слюни, встревоженные лица, всеобщее напряженное внимание.
Бедолага отошел крайне быстро. Ну, оклемался и оклемался. Тут и не такое увидишь. Я пошел на дальняк, отметив про себя, что у новенького «бедолаги» на удивление мерзкое лицо. Типичный дегенерат-вырожденец. Внешне очень неприятный тип. Вооружившись бутылкой из-под кетчупа, наполненной водой (я не мусульманин, но чистоту тоже люблю), закрыл за собой шторки и взгромоздился над чашей «Генуя». Дальняк — единственное место пусть временного, но уединения в хате. Сосредоточившись, организм запускает исход, процесс пошел. И в этот самый момент, в момент процесса, шторка откинулась, и мне явилось рыло этого самого новенького. Вместе с частями исхода у меня отпала челюсть. За два года пребывания в тюрьме (и, забегая вперед, за всю мою тюремную биографию, а она была немаленькой) такого я еще не видел. Всякое случалось, но чтобы кто-нибудь влез в занятый уже дальняк — никогда. Рыло открыло рот и предложило мне подвинуться. Оно хотело бросить в отверстие чаши «Генуя» бычок! Шок! Я орал так, как если бы эта субстанция кинула все же сигаретный окурок и тот, попав мне в гениталии, прожег бы их насквозь. «Торпидон» потом сказал, что таким он не видел меня никогда. Действительно, орал я знатно.
В очередной момент, проходя мимо этого идиота, я поинтересовался:
— А звать-то тебя как, чудо-человек?
— Зови меня Санек или просто Волчара, — охотно сообщило чудо.
Я от неожиданности аж поперхнулся.
— Какой ты, нахуй, Волчара?! Скорее бандерлог.
Санек не обиделся.
И убийцы, оказывается, бывают милыми людьми.
Из истории спорта. Всю жизнь простоял на низком старте в ожидании выстрела. Выстрел прозвучал, но попали ему прямо в задницу.
Из истории театра. Всю жизнь играл. Иногда получалось убедительно. Не всегда. Он совершенствовался. Переживая настоящие эмоции, запоминал свое состояние и нес его на сцену. Потом сравнивал. Потом сравнивал получившееся с настоящими эмоциями. Потом решил перенести кое-что со сцены в жизнь. Доводил имитацию в жизни до совершенства. Провоцировал всплески эмоции, намеренно скандалил так, чтобы быть уверенным в своей убедительности. Все время внутренне сравнивая: натурально? похоже? Дошел до совершенства — разницу между настоящей и сыгранной эмоцией различить было уже невозможно. Казалось, этого мало. А что, если замахнуться на вечное? Что, если сымитировать смерть? Сымитировал блестяще! Не раскрывался до конца. Его так и похоронили, не сумев отличить игру от реальности. Опомнился он только в гробу. Понял, что заигрался, но было уже поздно — гроб закопали. А жаль, жил бы и жил.
Из истории сыска. Ради плана посадил себя, подведя под 162, часть 2.
Из истории любви. Любил себя самозабвенно, до такой степени, что от этой страстной любви стал непроизвольно размножаться почкованием и делением.
Из истории химии. Смешивал все подряд. Смешивал, смешивал, мешал, мешал и помешался.
Из криминальной жизни. Сам у себя украл часы и себе же продал за фальшивые деньги. На этом и попался: деньги у себя украл и понес их в магазин, где и повязали.
Из истории криминальной любви. Так любил жизнь, что трахнул ее. Она заявила на него, и его посадили за изнасилование.
Из истории патриотизма. Отдал свою жизнь за родину другому государству.
Смешливый. Смеялся над всем, даже над собой. Когда сломал ногу, смеялся так, что лопнуло в животе. На операционном столе от хохота захлебнулся и помер. На похоронах покойник продолжал улыбаться. Говорят, из могилы до сих пор доносится веселый смех.
