– “Лимузин «мерседес» врезался в стену в тоннеле Альма, как сообщила полиция. – Протискиваюсь между Мэри Хэнд и Виктором Сильвой – глянуть, что она читает. – Потрясенные свидетели сообщили, что машина была залита кровью”.
На барной стойке разложена первая страница “Бостон Глоуба”, на ней – громадное фото разбитого черного автомобиля. Заголовок над фотографией: ДИАНА ПОГИБЛА.
Труднее всего в писательстве – влезать во все это ежедневно, прорываться сквозь мембрану. Второе самое трудное – выбираться из всего этого. Иногда проваливаюсь слишком глубоко и всплываю слишком быстро. И тогда чувствую себя нараспашку, без кожи. Весь мир кажется влажным и податливым. Вылезаю из-за стола, и мне надо выровнять все вокруг. Коврик должен быть строго параллелен половицам. Зубная щетка – перпендикулярна краю полки. Одежде нельзя лежать вывернутой наизнанку. Материн сапфир обязан быть по центру пальца.
Когда мне было пятнадцать, подруга моего отца Энн сдавала мои свитеры в химчистку. Мама стирала их в “Вулайте” и раскладывала на полотенце сушить, но теперь она была в Финиксе с Хави, а мы с отцом жили у Энн, и она собирала мои свитеры, пока я была в школе. Те возвращались через несколько дней на вешалках, обмотанных бумагой, укрытые длинными пластиковыми пакетами, и Энн вешала их на дверцу моего шкафа. Эти мешки не нравились мне по форме – пухлые сверху из-за свитеров, а ниже длинные хвосты пустого пластика, болтаются, как испод у медузы. Боялась я этих пакетов. Вытаскивала из них свитеры, вязала каждый мешок в узлы по всей длине и кидала на самое дно мусорной корзины. Боялась, что попытаюсь удавиться во сне.
Умирать не хотелось. Живя в большом доме у Энн без Калеба, который учился в колледже и никогда не звонил, счастлива я не была, но и не грустила. У меня вообще почти никаких эмоций не осталось. Но по ночам я сходила с ума от ужаса, что где-то внутри меня кто-то желает умереть.
Мама, вернувшись из Аризоны, спросила, не хочу ли я поговорить с кем-нибудь – с профессионалом, сказала она. Не знаю, почему она это спросила, с чего вдруг, но я испугалась самой мысли, что этот профессионал может забраться внутрь и обнаружить этого кого-то – человека, который чувствовал все то, что я себе чувствовать не позволяла. Мама вернулась с разбитым сердцем и в разгар тяжбы по разводу с моим отцом. Из-за двери в ванную я слышала ужасные звуки и не могла увязать их с матерью. Она горевала, но я тогда не понимала, почему ощущается оно вот так. Сказала ей, что с мозгоправом нужно повидаться ей, а не мне.
В колледже одной из лучших подруг у меня была студентка с психфака, она откатывала на мне миннесотский личностный опросник58. Показала диаграмму моих результатов. Все столбцы в ней были среднего размера, в пределах нормы, – за вычетом двух, которые оказались гораздо выше. Один в категории под названием “Сопротивление опроснику”. Второй показывал, как там у меня с шизофренией. Я задумалась, не связан ли тот высокий столбец, который шизофрения, с тем, что я перед сном вязала узлы на пакетах из химчистки в тот год, когда рядом не было матери, и с моим подозрением, что внутри меня есть кто-то еще. Тот страх ко мне больше не возвращался, и вряд ли я выказывала хоть какие-то признаки той болезни, но именно пока мамы не было, я начала писать прозу – может, туда-то свой шизофренический потенциал и направила.
Пока моя мама была на западе, я так же наводила порядок в предметах, как делаю сейчас после своих сеансов письма. Всегда сначала надеваю правую туфлю, а затем левую. Бросить футболку вывернутой наизнанку – ни за что и никогда. Если буду следовать правилам, мама обязательно вернется из Финикса. И вот пожалуйста – я вновь создаю правила, хотя ничегошеньки не смогу поделать теперь, чтобы ее вернуть.
Когда я навещала ее несколько лет назад, она обняла меня и сказала:
– Завтра, после того как ты уедешь, я встану вот здесь у окна и вспомню, что вчера ты была здесь, со мной.
И теперь она умерла, а у меня это чувство все время, где б я ни встала.
Адам заглядывает ко мне, заносит мою почту. Видит меня за столом у окна, поэтому впустить его придется. Вручает открытку и четыре конверта от коллекторов, проштампованных ярко-красными угрозами.
– У меня такое впечатление, что я тут скрываю беженца, – говорит он. – Как ты спишь по ночам?
– Неважно.
Сразу видно, он мне не верит. Считает меня юной и вроде как защищенной этой самой юностью.
Адам показывает на конверт от “Эд-Фанда”.
– Кошмарные ребята. Их засуживают налево и направо за незаконную деловую практику.
Мне нужно вернуться к столу.
– У тебя в Дьюке59 разве не на халяву все получилось? Ты ж вроде в первых рядах была на всю страну?
– В четырнадцать лет, – говорю я.
– Но разве гольф – не тот спорт, где ты, если хорош, делаешься все лучше?
– Если только не продал свои клюшки.
Ему кажется, если он помолчит, я добавлю что-нибудь.
– Что ж, – говорит он наконец. – Многое можно сказать в пользу отсутствия долгов. – Он жадно оглядывает пустоту моей жизни. – В нем есть запах свободы, Кейси. Такое не унюхать, пока его не потеряешь.
Вообще-то унюхать его я в силах. Это запах черной плесени и бензина, проникающий ко мне из гаража.
Выкидываю конверты и возвращаюсь с открыткой. На одной стороне фотография заснеженных горных пиков, под ними – горы бурые, пониже, покруглее и ярко-зеленое пастбище в диких цветах и с пасущейся коровой. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В КРЕСТЕД-БЬЮТТ, написано по низу. Крестед-Бьютт?
На обороте мелким почерком шариковой ручкой:
Уже сколько-то времени мне нужно сидеть за рулем и ехать на запад. Мне нужно было увидеть горы и небо. Надеюсь, смогу объясниться получше, когда вернусь. У человека, продавшего мне эту открытку, есть собака, и я подумал об Адамовой Псине и о моем единственном сожалении при отъезде – что я не пошел на то свидание с тобой.
